Маловеби застыл, вглядываясь в тесное сумрачное нутро большого шатра, сделав лишь три шага внутрь, как того требовал протокол. Фанайал стоял возле собственного ложа, взирая на предсмертные судороги своего кишаурим, Меппы – или Камнедробителя, ибо таким именем называли его люди. Падираджа, всегда казавшийся стройным и моложавым, перешагнув за полсотни лет, несколько разжирел. Псатма Наннафери устроилась неподалеку на обитом парчой диванчике, ее темные глаза поблескивали ртутью на самом краю полумрака. Взгляд ее не разлучался со скорбящим падираджей, отвернувшимся от нее, – похоже, что преднамеренно. Она смотрела и смотрела, сохраняя на лице выражение неподдельного ожидания и наполненного лукавством пренебрежения, с каким ждут продолжения прекрасно известного сказания о самом презренном из негодяев. Выражение это помогало ей выглядеть молодой, какой она и должна была казаться.
Блестящие края и поверхности проступали сквозь всеохватывающие тени, напоминая о доле добычи, награбленной падираджей в Иотии. Обожженная в огне посуда. Груды одеяний. Крытая парчой мебель. Начинавшееся от ног адепта школы Мбимайю пространство казалось будто бы замощенным этими частями целых предметов, сором, вмурованным в ткань Творения…
Такова была сцена, посреди которой прославленный Фанайал аб Каскамандри обозревал собственную судьбу.
– Не-е-ет! – кричал он, обращаясь к распростертому на ложе телу.
Два ятагана Фаминрии на черно-золотом знамени его народа и его веры были сброшены на пол и в полном пренебрежении стелились под ноги еще одним ковром. Белый конь на золотой ткани, знаменитый стяг койаури, которым Фанайал пользовался как личным штандартом, свисал с древка потрепанным и обгоревшим – в той самой битве, где пал Меппа.
Маловеби уже слышал негромкие голоса диких фанайаловых пустынных кочевников, бормотавших и перешептывавшихся между собой. Они говорили, что дело это совершила шлюха-императрица. Женщина кусифры сразила последнего кишаурим.
– Что они скажут? – со своего дивана проворковала ятверская ведьма, не отводившая глаз от падираджи. – Насколько ты можешь доверять им?
– Придержи свой язык, – буркнул Фанайал, неловко, словно повиснув на каких-то крюках, склонившийся над павшим кишаурим. Падираджа поставил все на человека, умиравшего сейчас на шелковых покрывалах, – все милости, которые даровал ему его Бог.
Неясным пока оставалось лишь то, что случится потом.
Маловеби был знаком в Зеуме с подобными Фанайалу душами, полагавшимися скорее на предметы незримые, чем на видимые, творившими идолов по своему невежеству, дабы возжелать и назвать своими те пустяки, которыми почему-то стремились обладать. С самого начала своего восстания – уже больше двух десятков лет! – Фанайал аб Каскамандри противостоял Анасуримбору Келлхусу. Муж не может не мерить себя мерой своего врага, и аспект-император в любом случае был соперником никак не менее чем… внушительным. И Фанайал подавал себя в качестве священного противника, избранного героя, назначенного судьбой стать убийцей жуткого кусифры, Света Ослепительного, демона, переломившего хребет собственной веры и собственного народа. Фанайал поставил перед собой цель, которой можно было добиться только с помощью удивительной силы его Водоноса.
Невзирая на его тщеславие, старший сын Каскамандри и в самом деле оказался вдохновенным вождем. Однако Меппа был его чудом, Второй Негоциант понимал это. Последний кишаурим. Без него Фанайал и его пустынное воинство едва ли было способно на нечто большее, чем осыпать ругательствами циклопические стены, защищавшие его врагов, императорских заудуньяни. Это Меппа покорил Иотию, а не Фанайал. Воинственный сын Каскамандри мог взять штурмом лишь не защищенный стенами город.
Оставшись без Меппы, Фанайал не мог надеяться, что ему удастся захватить столицу империи. И теперь попал в западню, расставленную ему фактами и честолюбием. Чудовищные черные стены Момемна были неприступны. Он мог торчать возле них, однако прибрежный город нельзя принудить голодом к капитуляции. А сельский край становился все более и более враждебным. При всех своих горестях нансурцы не забыли выпестованную поколениями ненависть к кианцам. Даже пропитание его пестрой армии давалось Фанайалу трудом все бо́льшим и кровавым. Неизбежно росло число дезертиров, особенно среди кхиргви. И если императрица созывала колонны и перемещала их, войско фаним неумолимо сокращалось. Возможно, Фанайал еще мог одержать в открытом поле победу над армией императорских заудуньяни. Впрочем, самопожертвование Меппы стало причиной смерти внушающего почтение Саксиса Антирула; однако всегда найдется какой-нибудь дурак, который возглавит имперские силы вместо экзальт-генерала. Так что падираджа-разбойник еще мог сотворить вместе с остатками своего пустынного воинства очередную чудесную победу из тех, что прославили его предков.
Но к чему она, если великие города Нансурии останутся закрытыми для него?
Ситуация просто не могла оказаться худшей, и Маловеби про себя хмыкал, оценивая ее. Польза от фаним заключалась только в их способности бросить вызов империи. То есть без Меппы Высокий и Священный Зеум более не нуждался в Фанайале аб Каскамандри.
Без Меппы Маловеби мог отправляться домой.
Он был свободен. Он долго приглядывал за ростом этой раковой опухоли. Настало время забыть об этих надменных и жалких дурнях – и начать обдумывать свою месть Ликаро!
– Твои гранды считают тебя отважным… – проворковала Псатма Наннафери. С присущей опийному хмелю непринужденностью она раскинулась на диване, одна только шелковая накидка укрывала ее нижнюю рубашку, и ничего более. – Но теперь они увидят.
Фанайал мозолистой рукой стер с лица грязь своей скорби.
– Заткнись!
Скрежет, от которого стыла кровь, по коже шли мурашки, сулящие увечья.
Ятверская ведьма зашлась в хохоте.
«Да… – решил Маловеби. – Пора уходить».
Ибо явилась Жуткая Матерь!
Однако он не пошевелился. Порог шатра был не более чем в трех шагах за его спиной – он не сомневался, что сумеет ускользнуть незамеченным. Люди, подобные Фанайалу, редко прощают наглецов, посмевших стать свидетелями их слабости или ханжества. Они также имеют склонность карать за мелкие проступки как за смертные грехи. И как сын жестокого отца, Маловеби владел умением присутствовать, но оставаться как бы невидимым.
– Да-а-а… – ворковала ятверианка с ленивым пренебрежением в голосе. – Добрая Удача прячет многие вещи… многие слабости…
Она была права. Теперь, когда счетные палочки наконец предали его, то, что раньше казалось вдохновенной отвагой, соединенной с тонким расчетом, превратилось в откровенное безрассудство. Но зачем ей говорить подобные вещи? Да, зачем вообще говорить правду тогда, когда она может оказаться всего лишь провокацией?
Однако подобное было неразрывно связано со всеми махинациями Сотни: выгода никогда не оказывалась очевидной.
В отличие от безумия.
Да! Пора уходить.
