Пульс его замедлялся, уподобляясь биениям чужого сердца. Дыхание углублялось, следуя ритму других легких. С упорством мертвеца Анасуримбор Кельмомас устраивался в рощах чужой души…
Если к ним подходит это слово.
Человек, которого мать звала Иссиралом, стража за стражей стоял посреди отведенной ему палаты, неподвижный, темные глаза устремлены в блеклую пустоту. Тем временем имперский принц вершил над ним свое тайное бдение, наблюдая через зарешеченное окошко. Он умерил свою птичью живость до такого же совершенства, превращавшего небольшое движение в полуденную тень.
Он ждал.
Кельмомас наблюдал за многими людьми, пользуясь тайными окошками Аппараториума, и комическое разнообразие их не переставало удивлять его. Любовники, нудные одиночки, плаксы, несносные остряки проходили перед ним бесконечным парадом вновь обретенных уродств. Наблюдать за тем, как они шествуют от собственных дверей, дабы соединиться с имперским двором, было все равно что смотреть, как рабы увязывают колючки в снопы. Лишь теперь он заметил, как ошибался прежде, считая, что разнообразие это только кажущееся и представляет собой иллюзию невежества. Разве мог он не считать людей странными и различными, если они являлись лишь его собственной мерой?
Теперь мальчишка знал лучше. Теперь он знал, что каждый присущий людскому роду эксцесс, любой бутон страсти или манеры отрастают от одного и того же слепого стебля. Ибо человек этот – убийца, которому каким-то образом удалось застать врасплох Святейшего дядюшку, – прошел подлинным путем возможных и невозможных действий.
Нечеловеческим путем…
Совершенно нечеловеческим.
Подглядывание родилось из игры – невинной шалости. Матушка по причине своей занятости и недомыслия полагала, что Кельмомас уже достаточно набегался по дворцу. Смутные подозрения, время от времени затуманивавшие ее взгляд, означали, что он не мог более рисковать и мучить рабов или слуг. Но чем еще можно заняться? Играть в песочек и куклы в Священном Пределе? Слежка за нариндаром, решил мальчишка, станет его любимым занятием, отвлекающим общее внимание, пока он будет планировать убийство своей старшей сестры.
Уже первая стража убедила его в том, что с человеком этим что-то неладно, даже если забыть о красных мочках ушей, аккуратной бородке, короткой стрижке. Ко второму дню игра превратилась в состязание, в стремление доказать, что он способен поравняться со сверхъестественной неподвижностью этого человека.
После третьего дня даже речи о том, чтобы не шпионить, уже не было.
Взаимоотношения с сестрицей превратились в открытую рану. Если Телиопа рассказала матери, тогда…
Никто из них не мог вынести мысль о том, что может тогда случиться!
Анасуримбор Телиопа представляла собой угрозу, которую он просто не мог игнорировать. Нариндар, с другой стороны, был не кем иным, как его спасителем, человеком, избавившим его от дяди. И тем не менее день за днем Кельмомас обнаруживал, что всякий раз, когда возникает возможность, он бродит по полым костям Андиаминских высот, разыскивая нариндара, сплетая этому все новые и новые разумные объяснения.
Она, Телли, не сумела еще измерить подлинную глубину его интеллекта. Она и не подозревала о грозящей ей опасности. И пока положение дел не менялось, у нее не было никаких оснований выполнять свою подлую угрозу. Подобно всем кретинам, она слишком ценила свой короткий девичий ум. Момемн же нуждался в сильной императрице, особенно после смерти этого экзальт-тупицы, Антирула. Так что, пока продолжалась осада, им с братом ничто не грозило.
К тому же, спаситель он или нет, с человеком этим что-то неладно.
Все соображения в полной ясности шествовали, как на параде, перед оком его души, шерсть на его загривке разглаживалась, и он потаенной луной обращался вокруг планеты этого невозможного человека.
Пройдет какое-то время, быть может, стража-другая, и тогда какой-то бродячий ужас выкрикнет: Телли знает!
И он отмахнется от лиц съеденных им людей.
Безумная шлюха!
Поначалу он воспринимал тот вызов, который она представляла собой, со спокойствием и даже с восторгом, как мальчишка, собирающийся залезть на опасное, но прекрасно знакомое и любимое дерево. Сучья и ветви имперской интриги были достаточно хорошо знакомы ему. Двое его братьев и дядя уже приняли смерть от его руки – два имперских принца и Святейший шрайя Тысячи Храмов! Много ли трудностей может создать ему эта тощая заика – Анасуримбор Телиопа?
Шранка, звал ее Айнрилатас. Только он один умел довести ее до слез.
Однако восторг скоро сменился разочарованием, ибо Телли отнюдь не была обыкновенным деревом. Днем она никогда не разлучалась с матерью – никогда! – и это означало, что облако инкаусти, защищавших императрицу, облекало также и ее. И все ночи без исключения она проводила, затворившись в собственных апартаментах, причем, насколько он мог судить, без сна.
Но в первую очередь он начал беспокоиться насчет собственной силы. Чем дольше Кельмомас обдумывал события предыдущих месяцев, тем больше он сомневался в ней, тем более очевидным становилось его бессилие. Он съеживался, вспоминая ленивую манеру, с которой играл с ним Айнрилатас, для развлечения, чтобы избавиться от скуки, или мысленно возвращаясь к тому, как Святейший дядя легко познал его сущность по одному лишь намеку. Факт в том, что Айнрилатаса убил именно дядя, но никак не Кельмомас. И каким образом он мог приписать себе честь убийства дяди, если подлинный убийца замер, как камень, в тенях под его ногами?
При всех его дарованиях юному имперскому принцу еще только предстояло познать болезнь, состоящую в размышлениях о том, насколько часто лишь неспособность увидеть альтернативу заставляла смелых совершать отважные деяния. Он следил за нариндаром, равняясь с ним в неподвижности, втискивая все уголки своего существа в ту прямую линию, какую представляла собой душа ассасина – все уголки, что есть, кроме разума, который с безжалостностью насекомого то и дело задавал ему вопрос: как мне покончить с ней? Кельмомас лежал, не моргая, ощущая нёбом вкус пыли, едва дыша, вглядываясь в щели между полосками железа, злясь на своего близнеца, покрикивая на него, иногда даже рыдая от немыслимой несправедливости. Так он крутился в своей неподвижности, раздумывая и раздумывая, пока это не отравило само его мышление до такой степени, что он вообще не мог более думать!
Потом он будет удивляться, как само обдумывание убийства Телли позволило ему сохранить свою жизнь. Как все сценарии, все самозабвенные диспуты и возвышенные декламации сделались простым предлогом того странного состязания в неподвижности, на которое он вызвал нариндара… Иссирала.
Лишь он, он один имел значение здесь и сейчас, вне зависимости от осаждавших город фаним. Мальчишка каким-то образом знал это.
После бесконечно длительных размышлений, после полной неподвижности нариндар просто… что-то делал. Мочился. Ел. Омывал тело, а иногда уходил. Кельмомас наблюдал, лежал неподвижно, не ощущая своего тела от долгого бездействия, и вдруг этот человек… шевелился. Это было столь же неожиданно, как если бы вдруг ожил камень, ибо ничто не указывало заранее на желание или намерение пошевелиться, никаких признаков нетерпения или беспокойства, рожденных предвкушением, ничего. Нариндар просто приходил в движение: открывал дверь, шел по расписанным фресками коридорам, a Кельмомас еще только поднимался на ноги, проклиная онемевшие конечности. Он был готов лететь за нариндаром даже сквозь стены.
