Дуниане называли этот обряд Узорочьем: он определял, кто среди них породит детей, продлевая будущее своего жуткого племени.
Анасуримбор Келлхус дышал, как дышал и Пройас, подбрасывая монетки другого вида.
Экзальт-генерал сидел перед ним скрестив ноги, упершись в колени руками, выпущенными из-под складок боевой рубахи. Он казался бодрым и ясным, как подобает полководцу, чья рать должна быть еще проверена в бою, однако за невозмутимой внешностью дули ветра, ничуть не уступавшие тем, что сотрясали дубраву Узорочья. Кровь в жилах его дышала жаром, обостряла восприятие тревожной жизни. Легкие втягивали разреженный воздух.
Кожа его источала ужас.
Келлхус, холодный и непроницаемый, созерцал его из глубины снисходительных и улыбающихся глаз. Он также сидел скрестив ноги, руки его свободно опускались от плеч, открытые ладони лежали на бедрах. Их разделял Очаг Видения, языки пламени сплетались в сияющую косу. Невзирая на расслабленную позу, он чуть заметно склонился вперед, и подбородок его выражал что-то вроде ожидания приятного развлечения…
Нерсей Пройас был для него пустой скорлупкой, столь же емкой, сколь длительно сердцебиение. Келлхус мог видеть его целиком и насквозь, вплоть до самых темных закоулков души. Он мог вызвать у Пройаса любое чувство, заставить его принести любую жертву. Однако он неподвижно застыл, словно подобравший ноги паук. Немногое на свете так подвижно и изменчиво, как мысль, сочащаяся сквозь человеческую душу. Виляние, свист, рывки, болтовня, силуэты, прочерченные над внутренним забвением. Слишком многие переменные остаются неисследованными.
И, как всегда, он начал со сбивающего вопроса:
– Скажи, почему, по-твоему, Бог приходит к людям?
Пройас судорожно сглотнул. Паника на мгновение заморозила его глаза, его манеры. Повязка на правой руке блеснула архипелагом багряных пятен.
– Я… я не понимаю.
Ожидаемый ответ. Требующие пояснений вопросы вскрывают душу.
Экзальт-генерал преобразился за недели, прошедшие после его приезда в резервную ставку Анасуримбора Келлхуса. Взгляд его наполнила неуверенность. Страх ощущался в каждом его жесте. Тяжесть этих встреч, как понимал Келлхус, превосходила любое испытание, которое могла предложить сама Великая Ордалия. Исчезла благочестивая решимость, а с ней и дух чрезмерного сочувствия. Исчезал усталый поборник, вернейший из всех его королей-верующих.
Каждому из людей выпадает своя доля страданий, и те, кому достается больше, сгибаются под бременем несчастий, как под любым другим грузом. Но слова, а не раны лишили экзальт-генерала прежней прямоты и откровенности – и возможностей, как противоположности жестокой реальности.
– Бог бесконечен, – промолвил Келлхус, делая паузу перед критической подстановкой. – Или Оно не таково?
Смятение скомкало ясный взор Пройаса.
– Э… конечно, конечно же…
Он начинает опасаться собственных утверждений.
Пройас Больший, во всяком случае, понимал, куда они должны привести.
– Тогда каким образом ты надеешься познать Его?
Обучение может проходить совместно… поиск не мыслей и утверждений, но того откровения, что породило их; иначе оно может оказаться навязанным как бы жестоким учителем, заносящим свою трость. За прошедшие годы Келлхусу все чаще и чаще приходилось полагаться на второй метод, ибо накопление власти было одновременно накоплением силы. Только теперь, освободившись от всех обязательств, возложенных на него его империей, он мог вновь обрести власть.
И только теперь мог он видеть верную душу, душу обожателя, мечущуюся в смертельно серьезном кризисе.
– Я… Я, наверное, не смогу… Но…
Скоро он снимет с Пройаса свой золотой… очень скоро, как только ветер сможет отнести его в нужное место.
– Что но?
– Я способен постичь тебя!
Келлхус потянулся якобы для того, чтобы поскрести в бороде, и откинулся назад, опираясь на локоть. Открытый жест простого неудобства немедленно произвел на экзальт-генерала умиротворяющее воздействие, впрочем, ускользнувшее от него самого. Тела говорят с телами, и, если не считать естественного уклонения от занесенного кулака, рожденные для мира совершенно не слышат их языка.
– И я, святой аспект-император, могу постичь Бога. Не так ли?
Собеседник склонился в позе, выражающей высочайшую степень отчаяния. Но как еще может быть? Именно поэтому люди окружают идолов таким вниманием, не правда ли? И поэтому они молятся своим предкам! Они делают… они превращают в символы то, что близко… Пользуются известным, дабы получить представление о неизвестном.
Келлхус отпил из чаши с анпоем, наблюдая за собеседником.
– Так, значит, вот как ты воспринимаешь меня?
– Так воспринимают тебя все заудуньяни! Ты – наш пророк!
Стало быть, так.
– И ты думаешь, что я постигаю то, чего ты постичь не можешь?
– Не думаю, знаю. Без тебя и твоего слова мы всего лишь ссорящиеся дети. Я был там! Я соучаствовал в том самодовольстве, которое правило Священной войной до твоего откровения! Губительное заблуждение!
– И в чем же заключалось мое откровение?
– В том, что Бог Богов говорил с тобой!
Глаза теряют фокус. Образы, бурля, восстают из забвения. Вероятности, подобно крабам, бочком разбегаются по берегам неведомого моря.
– И что же Оно сказало мне?
И снова вся внутренность его возмутилась – так холодный камень возмущает поверхность теплого пруда, – оттого что он сказал Оно, а не Он.
– Кто… Бог Богов?
Столь нелепая осторожность была необходима. Дело и вера противостоят друг другу настолько тесно, что становятся как бы неразрывными. Пройас не просто веровал: ради своей веры он убивал тысячами. Признать это, отречься значило превратить казни в убийства – и сделаться не просто дураком, но чудовищем. Тот, кто свирепо верует, свиреп и в поступках, и ни один такой поступок не совершается без страдания. Нерсей Пройас, при всех своих царственных манерах, был самым свирепым из его несчетных поклонников.
Никто не мог потерять больше, чем он.
– Да. И что же Оно сказало мне?
Колотящееся сердце. Круглые, обескураженные глаза. Аспект-император мог видеть понимание, наполняющее тьму, обрушившуюся на его собеседника. Вскоре придет жуткое осознание, и будет поднята монета…
Родятся новые дети.
– Я-я… я не понимаю…
– В чем заключалось мое откровение? Какую тайну могло Оно прошептать в мое ничтожное ухо?
За твоей спиной голова на шесте.
Жестокости кружат и шуршат, словно листья, несомые ветром.
Он здесь… с тобой… не столько внутри тебя, сколько говорит твоим голосом.
