– Упражняются все мальчишки! Все кжинета, рожденные для войны! Но что делает особенными этих ребят?
Люди, подобные Никуссу, – книжные душонки, в лучшем случае обладают скорлупкой надменности и упрямства. A под ней скрывается мякоть. Этого можно было запугивать безнаказанно – пока шкура его остается целой.
– Б-боюсь, я-я н-не пони…
– Что позволяет простому смертному… – он умолк, чтобы попытаться изгнать убийственную нотку из своего голоса. – Что позволяет простому смертному войти в Ксотею и заколоть Анасуримбора Майтанета, Святейшего шрайю Тысячи Храмов ударом в грудь? Как подобный… поступок… может… оказаться… возможным?
Жавшиеся друг к другу на полках свитки глушили его голос, делали его более низким и мягким. Библиотекарь взирал на Кельмомаса с ложным пониманием, кивая так, словно вдруг осознал: принц переживает утрату. Мальчик, конечно же, любил своего дядю!
Никусс, безусловно, не верил в это, однако человеку нужна какая-то басня, за которой можно спрятать факт собственной капитуляции перед ребенком. Кельмомас фыркнул, осознавая, что отныне библиотекарь будет любить его – или, по крайней мере, уверять в том себя – просто для того, чтобы сохранить в душе ощущение собственного достоинства.
– Ты и-имеешь в виду Безупречную Благодать.
– Что?
Глаза на смуглом лице моргнули.
– Н-ну… э… удачу…
Хмурое лицо имперского принца потемнело от гнева.
– Ты слышал о том… – нерешительно начал Никусс. – Давние слухи… – выдохнул он. – Россказни о… o Воине Доброй Удачи, подстерегающем твоего отца?
– И что с того?
Веки библиотекаря опустились вместе с подбородком.
– Величайшие из нариндаров, обладатели самых черных сердец… говорят, что они становятся неотличимыми от своего дела, неотличимыми от смерти. Они действуют не по желанию, но по необходимости, не размышляя, но всегда делая именно то, что необходимо сделать.
Наконец! Наконец-то этот гороховый шут выдал кое-что интересное.
– То есть ты хочешь сказать, что удача их совершенна?
– Да-да.
– При любом броске палочек?
– Да.
– И значит, человек, убивший моего дядю… он…
Глаза библиотекаря, сузившись, приняли прежнее выражение. Настал его черед пожимать плечами.
– Сосуд Айокли.
Библиотекарь мог ничего не рассказывать ему об Айокли. Боге-Воре. Боге-Убийце.
Ухмыляющемся Боге.
Анасуримбор Кельмомас нырнул в привычный сумрак и шел в нем незримо, менее чем тенью на границе всех позолоченных пространств, возвращаясь к покоям императрицы-матери. Дышалось легко.
Ты помнишь.
Он замирал. Он крался, перебегал по укромным залам и поднимался, и поднимался. Казалось, что никогда еще он не принадлежал в такой мере к этой плоской пустоте, разделяющей живых и тупых тварей. Никогда еще не позволял так разыграться своей фантазии.
– Почему же ты отказываешься вспоминать?
Мальчишка помедлил во мраке.
– Что вспоминать?
– Твое погружение.
Он продолжал свой путь вверх по расщелинам своего священного дома.
– Я помню.
– Значит, ты помнишь того жучка…
Он отбился от матери, последовав за жучком, спешившим по полу в тенистые пределы форума Аллозиум. Он до сих пор помнил, как меркли отражения свечного канделябра на жестких крылышках мелкой твари, уводившей его все глубже и глубже.
К изваянию Четырехрогого Брата, вырезанному из диорита и отполированному.
И что же?
Совершая свой темный путь к небу, Кельмомас видел Его, жирного и злого, сидевшего, скрестив ноги, в своей ячейке Дома Богов – и тоже наблюдавшего за жучком. Оба они ухмылялись!
– Это было твое приношение, – произнес проклятый голос.
Кельмомас обратился к одутловатой фигуре, а затем, скрючившись у ее подножия, оторвал ногтями две ножки жучка, и тот забегал кругами.
Вот так шутка!
Отец его был сосудом Бога Богов! А он сам, при желании, может обмениваться шутками с Ухмыляющимся Богом! И при желании может ущипнуть Ятвер за грудь!
И как же Он хохотал.
Мальчишка застыл во тьме – на сей раз уже абсолютной – и снова…
Злобный Айокли смеялся.
Они смеялись вместе, он и Ухмыляющийся Бог. Кельмомас улыбнулся этому воспоминанию.
Итак, боги ищут нашего расположения…
Он обладал Силой! И имел божественную природу!
Имперский принц возобновил подъем, улыбка блекнущим синяком осеняла его лицо. Близнец его умолк, быть может, погрузившись в то самое жужжание, превратившее его члены в пустые пузыри. И только выбравшись из лабиринта и очутившись в маминой спальне, осознал он степень владевшего им ужаса.
Об Айокли в храме всегда рассказывали одно и то же. Он – хитрец, шут, обманщик, ловкач, он берет без сопротивления, не испытывая угрызений. Эскапады его увлекали молодежь, более всего любившую обманывать и дурачить своих отцов. Каждая выходка всегда казалась безвредной, всегда казалась смешной, так что Кельмомас и другие дети только хихикали, а иногда и приветствовали Ухмыляющегося Бога.
Но в этом крылась и ловушка, урок – в моменте, когда жуткая истина Четырехрогого Брата разверзала свое бездонное жерло, в моменте, когда начинались смерти и погибель любимых и ни в чем не повинных и когда дети вдруг понимали, что их тоже уже совратили, одурачили, заставили одобрять зло и порок. И все ласковое, все льстивое, все жуликоватое и оттого человечное, как одежда, ниспадало на пол, открывая изначального, полного яда Бога, выросшего в гору за бесконечные века поглощения горя и ненависти.
И они смеялись, Кельмомас и его бестелесный брат, смеялись, замечая полные ужаса взгляды, слезливые протесты, отчаянные молитвы. Они смеялись, потому что всегда происходило одно и то же и недоумки всегда оказывались одураченными одной и той же историей или похожими на нее. Братья удивлялись этому абсурду, когда приветствия спустя один удар сердца сменялись жалобами – и тому, что души могут стремиться к покаянию, к суждению дураков, старших годами. Какая разница, кто и когда умрет? Старинные сказания – и все участники их уже умерли. Зачем же крючиться на коленях, если можно повеселиться?
Айокли, рассудил мальчишка, много более умен, чем прочие из Сотни. Быть может, Он не столько зол… сколько не понят.
Только теперь имперский принц осознал. Только теперь он мог измерить их ужас, режущее дыхание внезапного, катастрофического понимания. Если тебя одурачили россказни, значит, ты вооружен в жизни.
Кельмомас часто думал о себе как о герое, как о душе, обреченной властвовать. Смерть братьев и дяди самым непосредственным образом подтвердила его предположения. Все указывало на то, что он будет наследником престола! Однако россказни, как ему было известно, столь же ненадежны, как сестры, они завлекают мысль в дымные лабиринты, заманивают ее в надушенный коридор, при этом накрепко закрывая незримые врата. По причине простого невежества каждая жертва видит в себе героя, и без всякого исключения смерть становится их просвещением, а проклятие – их наградой.
