Они уже спорят. Он подбирает слова осторожно и со снисхождением.
– Вспомни Айенсиса. Использовать – это просто способ читать… Все «используют» всех, Мимара, все и всегда. Нужно только смотреть уверенными глазами.
Уверенными глазами.
– Ты цитируешь Айенсиса? – издевательским тоном говорит она. – Ты приводишь аргументы? Старый дурень! Это ты затащил нас в такую даль. Ты! Сам говорил: хочешь узнать человека, расспроси о его предках. И теперь, когда я рассмотрела этих предков – самим Оком Бога, никак не меньше! – ты начинаешь утверждать, что происхождение ничего не значит?
Молчание.
– Ты всегда был прав насчет него! – настаивает она, сразу и упрекая, и заискивая. – Ты, Акка! В боли и гневе ты обратился к своему сердцу, и твое сердце сказало правду! Аспект-император – зло.
– Но…
– Разве ты не видишь? Этот зал с костями матерей-китих! Именно это Келлхус сотворил с моей матерью – с твоей женой! Он превратил ее чрево в инструмент, а сердце в погремушку! Какое большее преступление, какое более чудовищное злодеяние можно совершить?
И она впервые понимает глубинный ход своей ярости, укол и муку ее собственных дурных поступков, совершенных по отношению к матери.
Эсменет, вымотанной собственной матерью-гадалкой, истерзанной голодом, вынудившим ее продать дочь, вновь обессиленной мужской жестокостью имперского двора и поверженной своим ложным мужем.
Своим ложным Богом.
А Мимара стремилась лишь наказать ее – наказать свою собственную кровь!
Нечто перехватило в этот миг ее дыхание – должно быть, ужас от внезапного, глубинного осознания всех совершенных ею злодеяний. Как мать пыталась научить ее каким-то основам садоводства, а Мимара намеренно уколола палец. Как она подробно рассказывала маме то, как ее домогались, чтобы Эсменет мучилась от стыда и горя. Как она цеплялась за страхи и ошибки матери, обвиняя ее в слабости, нечистоте, неспособности соответствовать императорскому сану. «Императрица! Императрица? Куда тебе… да ты и своим лицом-то владеть не умеешь, не говоря уж об империи!»
И как она хохотала, когда мать удалялась в слезах…
Ты и своим лицом-то владеть не умеешь…
Оком своей души она и сейчас видит мать плачущей, обнимающей шелковые подушки в поисках любви и доверия. Засыпанную укорами и упреками, посрамленную снова и снова. И одну, всегда одну, вне зависимости от того, к кому она обращалась…
И только этот человек, Друз Ахкеймион, действительно любил ее, действительно шел ради нее на жертвы. Только он обходился с ней с тем достоинством, которого она заслуживала, a ее интригами заставили предать его…
И превратили в подобие этих самых китих.
Мимара не способна глотнуть, не может дышать, такой тяжестью чувство обязанности обрушилось на нее, тяжестью вещей трагических и неотвратимых. Она сама прозревала Оком это непостижимое видение в Космах и потому знает, что она спасена. Вот только знание это теперь неотделимо от разъедающего кожу, выдирающего волосы стыда. Ее следовало осудить, бросить в вечный огонь…
Корабль скрипит на волнах винноцветного моря, корабль работорговцев. «Мамочка…» – рыдает маленькая девочка, внимая тяжелым шагам на палубе.
– Анасуримбор Келлхус – дунианин, – говорит женщина старому волшебнику, стараясь угомонить бурю, разыгравшуюся в ее сердце.
– Ма-а-амочка, ну пожалуйста!
– В той же мере, как эти двое.
– Пожалуйста, пусть они остановятся.
Старый волшебник видит причину ее гнева, замечает бурю, губящую всякую надежду. Она понимает это, потому что он колеблется.
– Что ты сказала? – наконец спрашивает он.
Собственный голос ошеломляет ее, столько в нем расчета и холода:
– Что ты должен убить их.
Он знал. Он наперед знал, что она потребует именно этого. Она смогла сказать это – словно дунианин.
– Убийство.
Она поворачивается к двоим соглядатаям, зная, что они могут узреть ее мрачные намерения, но нимало не беспокоясь об этом. Она отрывисто хохочет, и старый волшебник бросает на нее хмурый и полный тревоги взгляд.
Она смотрит на него, на мужа и отца, в глазах ее злоба и торжество.
– Убить дунианина – не убийство.
Они сидели бок о бок на останках северо-западного бастиона, наблюдая за спорящими внизу стариком и беременной женщиной. Солнце выглянуло меж вершин гор на востоке, холодное в этой продутой ветром пустыне, неспешно и неотвратимо выбираясь из-за пазухи ночи. Вздохнули ели. Восход обрисовал контуры хребтов и ветвящихся ущелий, очертив острые углы контрастными тенями.
– О чем они говорят? – спросил мальчик.
Выживший ответил, не отрываясь от собственного исследования. Их язык не поддался ему, однако иной, бессловесный язык душ этих пришельцев говорил с едва ли не болезненной ясностью – как у Визжащих, только более сложно. Словами грохочущих сердец и стиснутых рук. Движениями мышц в уголках глаз и рта. Частотой морганий…
– Женщина хочет уничтожить нас.
Мальчик не удивился:
– Потому что она боится нас.
– Они оба боятся нас – и мужчина больше, чем женщина. Только она еще и ненавидит нас так, как не способен ненавидеть старик.
– Она сильнее?
Бросив короткий взгляд, Выживший кивнул:
– Она сильнее.
Что из этого следовало, понять было легко. Раз она сильнее, победит ее мнение.
– Нам надо бежать? – спросил мальчик.
Выживший сомкнул глаза, перед внутренним взором его предстали тела гибнувших в пещерах собратьев – как воспоминания, но не как возможность.
– Нет.
– Нам надо убить их?
При всех сложностях подобного неожиданного поворота событий Выжившему не нужно было входить в вероятностный транс, чтобы отвергнуть эту линию действий.
– Старик – Поющий. Он сильнее нас.
Он как раз находился на стенах, когда захватчики выплыли из леса, приблизились к бастионам, возвышавшимся над открытым полем, а их глаза и рты исторгали огонь. Ему не нужно было зажмуриваться, чтобы видеть, как падали со стен его братья, охваченные ореолами испепеляющего пламени.
– Тогда мы должны бежать, – заключил мальчик.
– Нет.
Невежество. Именно на этом камне воздвигли братья свою великую крепость, твердыню, ограждавшую их от того, что было прежде. Тьме они противопоставили тьму, и это стало их катастрофической ошибкой. Лишь до тех пор пока мир оставался в неведении о них, они могли пребывать в безопасности, не говоря уже об изоляции и чистоте.
История. История явилась к ним в облике легионов нечеловеческих тварей, столь же скованных своими безумными страстями, сколь свободными были Братья. История пришла к ним в виде погибели и разрушения.
