Старик уронил подбородок на грудь, сминая неопрятную белую бороду. И заговорил так же, как говорили Поющие: слова его сверкали светом, голос исходил не изо рта, но как будто отовсюду вокруг. Он на мгновение зажмурился, чтобы не слезились глаза. Но теперь, уже открытые, они полыхали, как два Гвоздя Небес.
Ирсиуррима таси киллию плюир…
– Прижмись ко мне, – приказал ребенку Выживший. – Изобрази любовь и ужас.
Мальчик исполнил приказ.
Так стояли они: покрытый шрамами урод и ребенок с рукой-клешней, скрученные магией и беспомощные. Старик медлил, неопрятный и неухоженный… кожура, обернутая вокруг сияющей мощи.
Выживший удивился, что этот свет может отбрасывать тени даже при полном сиянии солнца. Мальчик изобразил испуганный крик.
Беременная женщина ждала, поддерживая живот правой рукой. Глядя на нее, Выживший слышал сердцебиения – и уже рожденного и еще не родившегося.
Наконец она вскрикнула.
Глава девятая
Иштеребинт
Но что может быть существеннее живота и кнута? В том месте, где я живу, они откровенно правят нашими душами; слова представляют собой нечто едва ли большее, нежели украшение. Поэтому я говорю, что, дабы не умереть, люди должны страдать так, как не могут они выразить словами. Такова простая истина.
Айенсис, письмо Никкюменесу
Конец лета, 20 год Новой империи (4132 год Бивня), Иштеребинт
Он не мог ощутить подушку.
Сорвил лежал в постели – просторной, вырезанной в украшенном изображениями камне, – и все же не мог ощутить подушку.
Однако в покои его проникал солнечный свет, бледный в этих глубинах, и дуновение прохладного свежего воздуха.
Они находились в Пчельнике, понял он, самом высоком чертоге Иштеребинта. Отбросив тонкие, как паутина, одеяла, Сорвил подвинулся к краю постели и поднял руки к гладкому шлему, который, как он прекрасно знал, оставался на месте – но тело умеет надеяться само по себе. Увы, Амиолас, как и прежде, полностью охватывал его голову.
Взгляд прикрытых шлемом глаз, тем не менее, проникал в самые темные уголки комнаты, а лившийся из шахты в потолке яркий свет слепил юношу. Постель располагалась в приподнятом на три ступеньки углу тесного библиотечного помещения, занятого полками с кодексами и железными стеллажами грубой, по всей видимости, человеческой работы, на которые были навалены свитки самого разного вида – от откровенного тряпья до рукописей, блиставших нимилем, серебром или золотом.
Наконец он обнаружил нелюдя и едва не подскочил, потому что Ойнарал находился совсем рядом – за драпировкой кровати. Он стоял недвижно, словно мраморное изваяние, каковое и напоминал оттенком кожи, подставив длинный нимилевый клинок лучам света, и чуть поворачивал его, следуя отблеску, игравшему на лезвии.
Холол, понял Сорвил. Меч носил имя Холол – Отбирающий дыхание.
– Что ты делаешь?
– Облачаюсь к войне, – ответил нелюдь, не глядя на него.
Сорвил заметил, что на Ойнарале был второй, более тяжелый хауберк, одетый поверх нимилевой кольчуги, в которой он ходил прежде. Рядом стоял овальный щит, прислоненный за спиной нелюдя к чему-то вроде рабочего стола и казавшийся абсурдным из-за множества вырезанных на нем изображений.
– К войне?
С быстротой, воистину нереальной, нелюдь воздвигся перед ним, выставленный клинок уперся в поверхность Амиоласа там, где точно ослепил бы Сорвила, не будь лицо его прикрыто. Тем не менее Сорвил не шелохнулся. Почему-то он не чувствовал тревоги, обладая отвагой, ему самому не принадлежащей.
– Боюсь, что ты посетил нас в неудачное время, сын Харвила, – проговорил Ойнарал Последний Сын голосом грозным и ровным.
– Почему же?
– Наше время прошло. Даже я, рожденный последним… даже я ощущаю начало конца.
Мрачный взгляд еще более потускнел, обратившись внутрь.
– Ты имеешь в виду Скорбь.
Ойнарал хмуро свел брови; рука его дрогнула самую малость. Свет пролился на всю длину пришедшего из неведомой древности куноройского меча.
– Уцелевшие сбиваются вместе, – произнес он скорее голосом, только что освободившимся от страстей, чем бесстрастным, – чтобы с течением лет погрузиться в то самое смятение, которого они так боятся. Но упрямцы пускаются в путь и гребут, пока не потеряют из виду все знакомые им берега… чтобы заново обрести себя посреди позора и ужаса.
Ойнарал даже не шевельнулся, однако как будто поник.
– Многие… – произнес он с почти человеческой интонацией. – Многие нашли дорогу в Мин-Уройкас.
Неверие и явно не принадлежащий ему самому гнев перехватили горло юноши.
– О чем ты говоришь?
Ойнарал потупился. Но клинок Холола, злобно отливающий белизной, не шевельнулся.
– Кузен! – вскричал Сорвил не своим голосом. – Скажи, что ты шутишь!
Потрясение. Гнев. И стыд – стыд прежде всего.
Бежать в Мин-Уройкас?
А потом ярость. Он считал свои основания для ненависти безупречными: погибший отец, уязвленная честь, угнетенный народ. Но то, что ощущал он теперь, сжигало его изнутри, словно разведенный под сердцем костер. И ярость этого огня могла спалить кости и испепелить зубы, размолотить в месиво кулаки о бесчувственный камень.
Бежать в Мин-Уройкас? Зачем? Зачем общаться с Ненавистными? С Подлыми? Да как такое вообще возможно?
– Ты лжешь! Подобного быть не…
– Слушай же! – воскликнул Ойнарал, отделенный от Сорвила клинком меча. – Тысячи нашли свой путь в Мин-Уройкас! Тысячи! – Какое-то отдаленное подобие гнева заставило его скривиться и на мимолетное мгновение, казалось, превратило в настоящего шранка. – И только один нашел дорогу назад!
Нин’килджирас, понял Сорвил. И звенящая ясность этого факта освободила его от ярости.
Иштеребинт покорился Голготтерату!
Он знал это, но…
Внезапная волна холода, принесшая с собой решимость, мрачную и неизмеримую, окатила его. Вместо того чтобы пытаться наугад избавиться от ярма чужой, более сильной сущности, пытаться собрать себя воедино, он должен был научиться владеть новой личностью, которой стал. Иначе Серву и Моэнгхуса ему не спасти.
– Тогда почему ты грозишь мне мечом?
Ойнарал бросил на него яростный взгляд.
– Килкуликкас требует, чтобы я убил тебя.
– Владыка Лебедей? Почему?
– Потому что ты предназначен Мин-Уройкасу, сын Харвила, хотя и не знаешь этого.
Сорвил наклонился и прижал Амиолас к острию Холола.
– Тогда почему ты медлишь?
Ойнарал взирал на него сверху вниз, сдерживая ужас. Сорвил ощущал одновременно тревогу и восторг. Блистающий обоюдоострый клинок, светоносное острие, нимилевое само и нимилем точенное, замерло, едва не касаясь его лба.
