Ойнарал умолк и даже замедлил шаг, словно горестные воспоминания влачились за ним по каменному полу.
– И что же он сделал? – спросил Сорвил.
Короткий взгляд на замусоренный пол – каменную крошку, осыпавшуюся с пористых стен.
– Он занялся эмвама – и Нин’килджирас следует его примеру. Масло, которым он поливает свою голову и лицо, вытоплено из жира убитых эмвама. Злодеяние! Совершаемое для того лишь, чтобы утвердить свою претензию на целостность!
Сику ткнул правой рукой вниз, жестом ишроев, выражавшим неодобрение, требующим ритуального очищения.
– Этого можно было ждать от сына Вири, от рода нин’джанджинова. Но от Ниль’гиккаса? От благословенного наставника людей?
– И что же тогда сделал ты? – спросил молодой человек, понимая, что Ойнарал под видом объяснения наделил его признанием.
– Я боялся. Я скорбел. Я предостерегал. Наконец, угрожал. И когда он стал упорствовать, я покинул его.
Шаг сику сделался неровным, он сжимал кулаки, шея его торчала из ворота нимилевой рубашки.
– И лишь это ему было суждено запомнить… мое предательство.
Юный король ощутил, как дрогнуло его сердце.
– Второй отец! – гремел Ойнарал, голос его разносился по темным тоннелям, врезаясь в стены, прорывая пелену теней. – Возлюбленный! Открывающий тайны! Я покинул тебя!
Нелюдь рухнул на колени, и Сорвил заметил, как его собственное отражение скользнуло по нимилевому щиту Ойнарала, в душевном смятении преклонявшего колена.
У него перехватило горло.
Голова его скрывалась внутри жуткого шлема, какого-то котелка, испещренного надписями. И проступало лицо – там, где лица не могло быть: оно словно просвечивало сквозь путаницу нимилевых знаков.
Лицо нелюдя.
– Из-за меня он мог умереть тысячью смертей! – кричал сику. – И в самый его черный час я оставил его!
Сорвил посмотрел на него несчастными глазами.
– Но если он покорился пороку, что еще ты мог сделать?
– Дряхлый муж не сможет усвоить урок! – взревел Ойнарал. И в какое-то мгновение снова оказался на ногах, всей воинской мощью нависая над ошеломленным юношей. – Смертному положено это знать! Старика нельзя наказывать как ребенка! Делая так, ты просто ублажаешь собственное самолюбие! Тешишь свою злобу!
Он возвел глаза к потолку. Лицо его сделалось совершенно подобным лицу шранка, и Сорвил сообразил, что тощие твари были вылеплены в точном подобии нелюдей, что они представляли собой наиболее жуткую часть стоявшего перед ним древнего существа – безумную насмешку!
Такой пагубой были инхорои.
– Я оказался слаб! – вскричал Ойнарал. – Я наказал его за то, что он не мог оставаться таким, каким был всегда! Я наказал его за то, что он несправедливо обошелся со мной! – Схватив Сорвила за грязную рубаху, он развернул молодого короля к себе лицом. – Разве ты ничего не понял, человечишко? Во всем этом виноват я! Я был последней нитью, привязывающей его к дому, последней его связью!
Смятение Сорвила умерило его гнев. Выпустив из рук его рубаху, сику уперся взглядом в землю, моргая, сотрясаясь всем телом.
– И что же с ним сталось? – спросил юноша. – Что он сделал?
Ойнарал отвернулся, охваченный порывом, напоминавшим – на человеческий взгляд – детский стыд. Отвернулся и Сорвил, но скорее для того, чтобы не видеть своего отражения в щите Ойнарала.
– Он бежал, – простонал нелюдь, обращаясь к резным стенам, сгорбившись, словно подстригая ногти. – Исчез через пару недель. Я покинул нашего возлюбленного короля, и он оставил свой священный чертог, последний уцелевший потомок Тсоноса… до возвращения Нин’килджираса.
– Но он все равно бежал бы.
– Из Горы бегут немногие. Некоторые уходят в Священную Бездну и обитают там в безликой тьме, не способной причинить им боль. A другие, тысячи несчастных, живут под нами, просто живут, бродят, подчиняясь самым примитивным привычкам, скитаются вокруг забытых ими очагов, безустанно вопиют, безустанно собирают и теряют разбитые черепки собственных душ…
Юноша не мог не подумать, не случится ли такое и с ним или Сервой, когда завершится этот последний кошмар.
– Виноват я один, – объявил древний сику, обращаясь к миниатюрам былых побед.
– Но ты только что сам сказал: чтобы бежать, незачем оставлять Гору. Важно ли, где скитается Ниль’гиккас, в подземелье или в миру? Он ведь уже бежал, кузен. Нин’килджирас так и так должен был сменить его.
Текли слезы. Черные глаза обвели розовые ободки. Му Сын Ойрунаса наконец повернулся к нему. По щекам его мудрая душа, подумал юноша, мудрая, но ревнивая к собственному безумию.
– И сколько же из вас сохраняет целостность? – спросил Сорвил.
Нелюдь помедлил мгновение, как бы опасаясь возвращаться к причине своего срыва. Обновленная решимость заставила померкнуть его лицо.
– Едва ли дюжина. Еще несколько сотен, подобно Нин’килджирасу, обитают в промежутке, в сумраке.
– Так мало.
Ойнарал Последний Сын кивнул:
– Рана, которую нанесли нам Подлые, оказалась смертельной, но потребовалось три эпохи, чтобы яд подействовал. Наше бессмертие и стало причиной нашей гибели. – Нечто, возможно ирония, согнуло его губы в усмешку. – Мы боролись с Апокалипсисом с Дальней Древности, сын Харвила. И боюсь, что он наконец одолел нас.
Свет был настолько ярок, что в его лучах все светлое казалось соломой, а смутное – мелом. Люди Ордалии брели по равнине, и за каждой душой влачилась своя тень. Поднимаемая переступающими ногами пыль словно по собственному умыслу складывалась во вторую Пелену, разреженную и неглубокую.
– А если Иштеребинт уже сдался Консульту? Что тогда, отец?
Серьезный взгляд.
– Серва, ты – моя дочь, – ответил Анасуримбор Келлхус. – Яви им мое наследие.
Нин’килджирас появился без каких бы то ни было объяснений, по словам Ойнарала, извергнутый тем же горизонтом, что в предыдущую эпоху поглотил его вместе с прочими лишенными наследия сынами Вири, устрашившимися решения суда Печати. Сын Нинара вернулся со всем подобающим случаю смирением и, обратившись к канону Имиморула, потребовал, чтобы его выслушали старейшие. Некоторые пытались убить его, приведя в исполнение приговор, вынесенный Ниль’гиккасом. Однако столь скорое его возвращение после исчезновения короля не было случайным. Нин’килджирас нашел Иштеребинт охваченным волнением, ибо никогда еще не случалось, чтобы потомок Тсоноса не возглавлял дом сей! И тогда старейшие, несомые буйным потоком скорби, ухватились за этого приблудного пса и немедленно провозгласили его королем, опасаясь борьбы и восстания – горестей, несомненно ввергнувших бы их в безумие. Но что же тогда могли сделать младшие? В вопросах канона у них не было голоса. Они оставались целостными исключительно потому, что не имели славы, каковая есть не что иное, как вершина жизни, a они еще и не жили вовсе. Что могли они обрести в присутствии героев, кроме насмешек?
