– Я был ребенком, когда распустили Вторую Стражу, – объяснил Ойнарал. – И собственными глазами видел его, Нин’джанджина, самого проклятого из сыновей, стоящего, как брат, возле Куйяра Кинмои во славе Сиоля. Только я один помню условия нашей нечестивой капитуляции!
Ойнарал мог лишь в ужасе наблюдать, как отворили кровь Нин’килджирасу, отпрыску Нин’джанджина, излив ее на священную печать Ишариола, так же как источал когда-то кровь Ниль’гиккас, становясь королем Высокого Оплота. И он знал наверняка, как ныло его сердце потом, когда Мин-Уройкас все более явно проступал в словах и заявлениях узурпатора, когда упомянутые возможности по прошествии полноты месяцев и лет превращались в обетования.
Как Иштеребинт однажды, проснувшись, обнаружил себя уделом Голготтерата.
Внимая этому рассказу своей составной душой, Сорвил едва не терял сознание. Какое несчастье, какая катастрофа могла бы еще привести к столь жуткому падению? Вымаливать крохи из руки Подлых! Лизать пальцы, пытавшие и убивавшие их жен! Их дочерей! Пожирать, как каннибалы, собственную честь и славу!
– Надругательство! – вскричал он, не поднимая головы. – Это же Подлые!
Схватив молодого человека за плечо, Ойнарал заставил его остановиться.
– Дай им другое имя, сын Харвила. Овладей своими мыслями.
– Они Подлые, – провозгласил Лошадиный Король. – Но как?.. Как может забвение оказаться настолько глубоким?
– Всякое забвение глубоко, – отозвался сику.
Оставив церемониальную область, они вышли к самому сердцу Иштеребинта, где над просторными коридорами простирались высокие потолки. Глазков здесь было немного, они далеко отстояли друг от друга, и мрак властвовал над большей частью пути. Гортанные песнопения доносились с верхних галерей, торжественный хор возглашал Священный Джуюрл. Камень казался светлым, как зубы, и гладким – так отполировали его мимолетные прикосновения рук. Стены украшал подлинный бестиарий, древние тотемы, пришедшие из времен, канувших в великую бездну лет. Здесь рельеф сделался мельче, а фигуры подросли, заняв всю доступную поверхность, радуя глаз после постоянного потока мелких деталей. Сорвил без труда распознавал образы – медведя, мастодонта, орла, льва, – однако каждый из них был изображен так, словно одновременно принимал все возможные позы – готовился к прыжку, прыгал, бежал, летел, – так что изображения превращались в своеобразные солнца, торсы животных преображались в диски, из которых, словно лучи, во все стороны устремлялись конечности.
– Серва… Моэнгхус… что станет с ними?
Он сам испугался того, как ее имя застряло в горле, прежде чем вылететь на свободу.
– Они будут распределены.
Каким-то образом он понял, что значит это слово.
– Разделены как трофеи…
– Да.
– Чтобы их любили, – проговорил юноша в ужасе, но почему-то без удивления. – А потом убили.
– Да.
– Ты должен что-нибудь сделать!
– Старейшие опекают меня, – сказал Ойранал, – и даже возвышают в знак всей той борьбы, от которой меня освободили. Они считают, что в моем лице хоть какой-то оставшийся от них уголек будет и далее тлеть в черноте. Но при всех своих дурацких восхвалениях они, как и прежде, презирают меня. В этом и есть горькая ирония моего проклятья, сын Харвила. Я – величайший позор в своем роду, писец-отшельник, затесавшийся среди отважных героев, и лишь я один помню разницу между честью и порчей.
Ишрой покрутил головой, словно названные факты застряли у него в горле.
– Лишь я один помню, что такое позор!
Сорвила удивляло, насколько жизнь в этом подземелье напоминает его собственную. Люди вечно украшали свои слова еще бо́льшим количеством слов, утверждая, что делают так ради сочувствия, красоты или по трезвому размышлению, когда, по сути дела, их интересовал только статус говорящего. И если что-то делало нелюдей «ложными», решил он, так это их благородство, их единение, их упорное нежелание противоречить заветам отцов.
И высшее их презрение к предметам удобным.
– И поэтому ты нуждаешься во мне, чтобы низложить Нин’килджираса? – спросил юный король-верующий. – Из-за ханжества старейших?
Ойнарал смотрел вперед, мраморный профиль его оставался невозмутимым.
– Да.
– Но если никто не считается с твоим словом, что может значить слово человека?
– Мне нужны от тебя не слова, сын Харвила.
– Так зачем же тогда я тебе нужен?
Не глядя на него, сику указал на широкую лестницу, уходившую справа от них в живой камень и тьму, – Внутреннюю лестницу, понял Сорвил. Освещено было лишь ее начало, но далее все тонуло во тьме.
– Чтобы выжить, – ответил Ойнарал.
– Не понимаю, – проговорил Сорвил, спускаясь во мрак.
Удивительный бестиарий, украшавший стены оставшихся наверху коридоров, уступил место теснящимся друг к другу историческим сценкам. Но если знаменательные панно ранее выступали из стены на целый локоть и повсюду сохраняли параллельность полу, здесь они торчали под углом, терзая потолок сценами славы и эпической борьбы.
– Ты соединен с Богом.
Сорвил едва сумел ощутить, что хмурится.
– Боюсь, что судьба ведет меня в ином направлении, Ойнарал.
– У судьбы нет направления, сын Харвила. Время и место твоей смерти назначено заранее и не зависит от того, где и когда ты пребываешь.
Мысль эта встревожила юношу, несмотря на долгие месяцы, которые он потратил, чтобы приглушить ее.
– И что? – спросил он тонким голосом.
– Быть обреченным – это значит также быть оракулом.
– То есть прозревать будущее?
Одобряющий взгляд темных глаз.
– В известной мере да. Я знаю только то, что ты не можешь умереть внутри Плачущей горы.
Юноша нахмурился. Так ли он понимал свою судьбу прежде?
– Ты хочешь воспользоваться мной как амулетом! Средством оградить себя от смерти!
Рослый сику спустился на десять ступенек и только потом ответил. Искусно сделанная кольчуга на нем переливалась в близком свете. Тень ползла по ступенькам позади.
– Там, куда мы идем… – начал он и умолк, повинуясь какой-то непонятной причине. – Я смогу выжить там, куда мы идем, – продолжил он, – если только буду идти в твоей тени – твоей судьбе.
– Так куда же мы идем? – спросил Сорвил, заслоняясь рукой от яркого света, ибо, хотя лестница уходила вниз, ее крытая часть – тяжелый потолок – закончилась.
Если умолчание было задумано загодя, сику в точности выбрал момент для своего признания. Даже при всей памяти Амиоласа, открывшееся зрелище лишило юношу дара речи. Сотни глазков сверкали созвездием ослепительно ярких крохотных солнц, проливавших свет на всю так называемую Расселину Илкулку, широкий клин пустого пространства, прорезавший по диагонали сердце Горы. Внутренняя лестница, расширяясь, сбегала вниз по склону, приобретая совершенно монументальную ширину и спускаясь к самому низу расселины. Однако истинное чудо располагалось наверху, оттиснутое в противоположном фасе Илкулку: знаменитые висячие цитадели Иштеребинта.
