– Мы вырождаемся, – заметил Ойнарал, – но дело рук наших живет.
Сорвил обнаружил, что невольно открыл от изумления рот, несмотря на то что Иммириккас отвергал подобную несдержанность. Противолежащая часть недр Горы, как знал Сорвил, была источена помещениями дворцового комплекса инджорских ишроев, лабиринтом подземных палат, открывавшихся в обрыв Илкулку и создававших огромный и разнородный свод, усыпанный бесчисленными окнами, дюжинами колоннад и террас – целый горный уступ, образованный резными и позолоченными сооружениями! Лабиринт железных помостов прилегал к скале, свисая подобием сети, прикрепленной к потолку рыбацкого дома, спускаясь ступенями, соединяющими все твердыни. Некоторые помосты были окружены балюстрадами, но большинство тарелками висели в воздухе, где-то пышно украшенные, где-то скудно, составляя при этом какую-то ирреальную композицию. Король-верующий заметил на решетчатых полах дюжины фигур – компаниями, парами, но больше всего стоящих в одиночестве.
Отголоски разговоров висели в воздухе тонким облачком, которое время от времени пронзали горестные вскрики.
– Узри же, – проговорил Ойнарал с горечью и унынием. – Знаменитое Сокровенное небо Ми’пуниаля.
– Небо под Горой, – полным трепета голосом ответил Сорвил. – Помню…
Он посмотрел на своего сику, не доверяя собственной уверенности.
– Помню пение… – проговорил он, перебирая не принадлежащие ему воспоминания и образы. – Помню, как сияли глазки, как трубы возвещали утренний свет и как надо всей расселиной гремел священный гимн!
– Да, – сказал Ойнарал, отворачиваясь.
– Ишрои и ученики собирались под Сокровенным небом, – продолжил Сорвил, – и пели. В основном что-нибудь из Иппины. Да… это любили дети и жены.
Казалось, что он слышит этот священный хор, и громогласный, и сладостный, волшебный в своем безупречном сочетании сердец и голосов, высекающий страсть из расслабленной плоти, возвышенной до мистической чистоты экстаза. Он обнаружил, что оглядывается по сторонам и видит небольшие кучки сора на всей ширине Внутренней лестницы.
– Мы растворялись в чистоте наших песен, – вспоминал он, взирая на вещи, видимые не только ему, – а эмавама… они собирались на этих самых ступенях и плакали, постигая красоту своих господ!
Сорвил обернулся к древнему сику.
– Тогда они поклонялись нам… обожали секущую их руку.
– Как и теперь, – мрачно произнес Ойнарал. – Как им и положено.
– Но что случилось с песней? – спросила душа, прежде бывшая Сорвилом. – Неужели песня покинула Гору, брат мой?
Сику остановился возле небольшой кучки странного мусора. Ковырнув носком волокнистую массу, он извлек из нее какой-то предмет, со стуком покатившийся вниз по ступеням чуть в стороне от Сорвила.
Человеческий череп.
– Песня покинула Гору, – молвил нелюдь.
Кругом простирался такой мрак, что на любом расстоянии от нее угадывались лишь силуэты. Анасуримбор Серва узнавала владыку-истязателя по осторожной походке, по тому, что он никогда не приближался одним и тем же путем к месту, где она висела. Преддверие было создано для того, чтобы запутать Богов, здесь нелюди могли раствориться, как вор в толпе, и Харапиор, более чем кто-либо другой, жил в ужасе перед тем, какие еще грехи смогут найти его. И потому его более чем кого-либо другого повергала в ужас и мучения ее песня.
Слава всегда опьяняла их – так сказал ей отец. Серва могла не опасаться их, пока оставалась несравненной.
Она пела, как пела всегда, очередной древний гимн кунороев.
– Эту песню пела моя жена Миринку, – проговорил владыка-истязатель, – когда готовила мое снаряжение к бою. – Он остановился как раз перед предпоследним порогом и скривился, собираясь переступить его. – Именно эту песню поешь ты и именно так, как пела она.
Он поднял и опустил левую руку, смахнув слезинки, появившиеся под глазами.
– Ее голосом…
Гнев исказил его лицо.
– Но раньше, в самом начале, ты пела не так точно… Нет, совсем не так.
Он понурился, склонив в задумчивости белое восковое лицо.
– Я знаю, что ты делаешь, ведьма Анасуримбор. Я знаю, что ты поешь для того, чтобы мучить своих мучителей. Чтобы пролить новую горечь на наши испепеленные сердца.
Он оставался на месте, абсолютно недвижимый, и тем не менее вся фигура его дышала насилием.
– Но как ты это делаешь – вот какой вопрос смущает моих братьев. – Он возвел к потолку черные глаза. – Как может смертная девка, пленница, скрытая от солнца, от неба – даже от Богов! – вселять ужас в ишроев, повергать в смятение весь Иштеребинт?
Он оскалился, обнажив соединенную полоску зубов.
– Но я-то знаю. Я-то знаю, кто ты такая. Мне известен секрет твоего непотребного рода.
Он знает о дунианах, поняла она.
– И поэтому ты поешь песни Миринку. И поешь ее голосом, каким я его помню! Ты в плену, однако свидетельствую я – и я предаю!
Сомнений в том, кто правит ныне в Иштеребинте, более не оставалось.
Он снова протянул руку – и снова воля оставила его, и он не смог прикоснуться к Серве. Он сжал пальцы в трясущийся кулак, поднес к ее виску. Припадок чудовищной страсти исказил его лицо.
– А вот если сейчас обнажу свой клинок! – проскрежетал он. – Тогда-то ты у меня по-настоящему запоешь, уверяю тебя!
Сражаясь с собой, владыка Харапиор пошатнулся и застонал, оказавшись под натиском противоположных страстей. Он вновь потупился и замер, тяжело дыша, сжимая и разжимая кулаки, прислушиваясь к сладостным голосам давно умерших дочерей и жен.
– Но слух о тебе разошелся слишком далеко, – произнес он надломленным, скрипучим голосом. – Теперь по всей Горе разговаривают только о тебе. О человеческой дочери, истязающей истязателя.
Он пытался отдышаться, ощущая последний приступ чистейшей и бессмертной ненависти.
Похожий на большой палец, проверяющий злое лезвие.
– У тебя не останется голоса, Анасуримбор, к тому моменту, когда ты наконец упокоишься в Плачущей горе.
Меркли глазки, превращаясь в огарки в ледяном сиянии Холола, который Ойнарал выставил перед собой. Они спускались в Хтоник, потаенное сердце Плачущей горы. Они проходили мимо крупных жил кварца, и меч освещал ряды прозрачных изваяний, видений, потрясавших юношу, но одновременно и пугавших его. Вся империя нелюдей представляла собой не что иное, как время, – века, сложенные стопкой в тумане. Но что могут дать украшенные изображениями стены такого, что не в состоянии увидеть взгляд?
Нелюди врезали свои души в стены этого подземелья, но зачем? Они перекроили Гору по своему подобию, но зачем? Они решили, что можно передать дух материей, плотным камнем, но зачем? И чем глубже уводил Сорвила Ойнарал Последний Сын, тем ярче разворачивавшийся на стенах спектакль повествовал о трагическом тщеславии нелюдей.
