Аорсийская поговорка
Конец лета, 20 год Новой империи (4132 год Бивня), Верхний Иллавор
Харсунк. Рыбный Нож.
Так аорсийские рыцари-вожди называли реку Сурса, ибо именно этот тип клинка напоминало ее русло, особенно если смотреть на него с высокого берега, со стороны бастионов Даглиаша, в лучах заходящего солнца: длинное и тонкое серебрящееся лезвие, рассекавшее безжизненные пустоши Агонгореи, начиная от унылых равнин Эренго; восточный берег почти прямой, а западный, подверженный наводнениям, изогнут, словно после многолетнего тесного знакомства с точилом.
Рыбками древние аорсийцы называли шранков – тощих, как зовут их в иных краях.
– Рыба, – говаривали пострадавшие от войны, – сперва должна на ноже попрыгать.
Они изрекали, как это и положено воинственным людям, полным коварства и ненависти, слова, уничижительные для своих врагов, осмеивая (как и следует) все смертельно опасное и подлинное, что было в них. В простых и суровых сердцах этих людей река Сурса всегда оставалась своей, всегда служила людям.
Однако на деле Харсунк обладал двумя смертоносными лезвиями. Со дней Нанор-Уккерджи неисчислимые множества людей пролили кровь на его берегах; души эти пали в сражениях, память о которых сохранилась запечатленной лишь на потрескавшихся и ушедших в землю камнях. Летописи повествовали о раздутых гниением трупах, запиравших своей массой устье реки, об огромных скоплениях мертвечины, которые несло сверху днями, а то и неделями, прежде чем тление и безжалостное течение не отправляли их в глотку Туманного моря.
Харсунк помогал и тем, кто хотел через него переправиться, и тем, кто оборонялся на его берегах, – и их кровь в равной мере обагряла воды. «Если эта река – наш Нож, – спрашивает Нау-Кайюти своих самоуверенных генералов в «Кайютиаде», – то почему мы поставили Даглиаш сторожить ее?»
Однако в конечном итоге обух клинка оказался острее лезвия. Не-Богу выпало закончить тысячелетний спор. Даглиашу суждено было оказаться в руинах. Всем поэтическим метафорам, всем словесам века, полуночным, славным и жутким повестям суждено было сгореть вместе с городами Высоких норсираев. Река Сурса, когда ее вообще упоминали, превратилась в «Чогайз» – так ее называли шранки на своем мерзком языке. Два тысячелетия минуло, прежде чем людям удалось вдохнуть смысл в неопределенный Аспект. Две тысячи лет суждено было Ножу ждать, чтобы Великая Ордалия обагрила своей кровью оба его древних и убийственных лезвия.
Люди Ордалии брели вперед, пересекая широкое болото, в которое Орда превратила реку Мигмарсу, переходя при этом из Верхнего Иллавора в Йинваул – из земли, редко упоминавшейся в Священных сагах, в землю, упоминавшуюся ничуть не чаще. Орда продолжала отступать под напором блистающего воинства, то собираясь перед его наступающим фронтом, то вновь отходя. Скрывавшая ее густая пелена, пыль, поднятая миллионом топающих ног, поредела, когда почва сделалась более каменистой, так что для глаз преследующих Орду всадников над горизонтом теперь вместо густого облака курилась легкая дымка. Подчас они могли даже видеть сборища тварей, скопища бледных тел, умножавшихся, покрывая собою всю землю, холмы и пригорки, заливая долины, поглощая и охватывая дали. Повсюду перемещались и смешивались друг с другом огромные толпы. Казалось, что плавится сам мир. Ошеломленные люди взирали на невероятное движение, не страшась и не удивляясь, ибо многим просто не хватало способностей до конца понять, что за зрелище разворачивалось перед ними. Они понимали только одно – что оказались карликами, ничего не значащей мошкарой перед лицом чудовищной гнусности. Они понимали, что собственные их жизни имели смысл только в своей сумме. И поскольку факт сей является суровой правдой человеческого бытия, постижение его имело характер откровения.
И потребление в пищу шранков казалось им святым делом. Разновидностью истребления Орды.
Поглощением смысла.
Так они ехали и шли вперед, с утра до ночи, преодолевая мили за милями утоптанной и безжизненной земли, промеряя своего неисчислимого врага шагами и умом. Они видели, как идут по низкому небу адепты – ожерельем переливающихся огней, подвешенным над горизонтом. Глаза людей обращались от вспышки к вспышке, от точки к зажегшейся точке. Некоторые следили, как огни погружались в облачные вуали и расцвечивали их собой. Другие наблюдали, как гибнут внизу непотребные тысячи, комары, захваченные прокатившимся валом огня. Время от времени и те и другие оборачивались, чтобы бросить взгляд на колонны Великой Ордалии, блиставшие оружием под лучами высоко стоящего солнца. Зрелище это превращало всех в фанатиков.
Они добрались до края земли. Они вышли на бой, чтобы спасти мир.
Нельзя было усомниться в полутенях, создававших этот безумный спектакль…
В справедливости их дела. В божественной природе святого аспект-императора.
Сомнению подлежала только их сила.
Постепенно и неторопливо, словно чтобы притупить проницательность людей Ордалии, другая нотка начала вползать в громогласный вой Орды – жалобная, скорее паническая, чем безумная, будто бы шранки знали, что их едят. Адепты, в своей жатве шествовавшие по низкому небу, обнаружили, что способны видеть залитые кровью поля, которые сами же гладили, чистили и вспахивали. Если предыдущие недели и месяцы твари, казалось, избегали столкновений с всадниками, уклонялись от них, теперь они явно обратились в бегство.
– Они боятся нас! – объявил в Совете обрадованный Сиройон.
– Нет, – возразил святой аспект-император, всегда стремившийся немедленно отреагировать на попытки своих людей отнестись к врагу с пренебрежением. – Они визжат согласно собственному голоду и утомлению, не более того. Теперь, когда мы набили свои животы, наше продвижение ускорилось. Мы посильнее натянули струны лютни.
Однако многие не могли не заметить растущего ожесточения противника. Время от времени аспект-император предостерегал своих королей-верующих, напоминая им о том, что шранки – не люди, что обстоятельства озлобили их, что голод лишь сделал их еще более свирепыми. Но, несмотря на эти увещевания, новая дерзость зародилась среди самых бестолковых из преследователей. Они решили, что знают своего врага не хуже любого рыцаря-вождя прежних времен: его приливы, отливы и самые коварные его уловки. И как бывает всегда, подобное псевдознание привело к возрастанию общей беспечности.
Но, что еще хуже, в думы их просочилась мрачная и губительная мысль: все их сознание пропитала потребность, жгучая жажда истребить врага окончательно, скосить, как зрелую пшеницу, увязать в бесконечное число снопов, расстелить снопы на земле и предаться пиршеству.
«Ты только подумай! – говорили они друг другу с глазу на глаз. – Представь себе, какой это будет пир!»
Обнаруживая столь темные мысли, святой аспект-император красноречиво осуждал их в Совете, разоблачал как проявление беспечности. В некоторых случаях ему пришлось даже обратиться к походному уставу и приговорить нескольких нобилей к кнуту. Время от времени он напоминал своим людям о том, как далеко они зашли.
