– Именно здесь, – говорил Келлхус, – нелюди впервые увидели, как Инку-Холойнас вспорол небо. Здесь инхорои совершили первые из своих мерзких и бесчисленных преступлений.
Плот, кренясь, огибал крепость, оголенные останки оставались за спиной святого аспект-императора. Группы шранков в черных доспехах высыпали из различных отверстий на стены.
– Вири, великая Обитель нелюдей, лежит мертвой под основаниями этих стен – подземная цитадель Нин’джанджина. Сама скала здесь источена подземельями и подобна гнилому пню.
– Прошу тебя! – услышал король Конрии собственный голос, хриплый и жалобный. – После всего, чем я пожертвовал! Ты в долгу передо мной!
Святой аспект-император Трех Морей наконец обратил к нему свой лик, глаза его горели солнечным светом.
– Пока что Консульт не мог двинуть свои войска против нас, – продолжал он свою речь. – Они могли только ждать, пытаться с помощью Орды и собственной хитрости измотать нас. Но теперь Великая Ордалия стоит у самого их порога. Вон там лежит Агонгорея, Поле Ужаса, а за нею и сам Голготтерат.
– Даруй мне эту честь! – выкрикнул Саубон, бросив на Пройаса испепеляющий взгляд.
– Нет! – взревел Пройас. – Нет!
Но все остальные уже присоединились к полной жадности какофонии. Прежняя жалость и неприязнь превратились в обиду, в желание превзойти. Внезапно Пройасу показалось, что он чует доносящийся снизу сальный запах, словно пемза, ободравший его ноздри.
Даглиаш был полон Мяса.
– Если наш враг надеется не пропустить нас к своим мерзким вратам! – гремел, перекрывая общий шум, Келлхус. – Он нанесет свой удар здесь!
Теперь, казалось, поплыла уже сама крепость.
Пройас пал на колени перед Анасуримбором Келлхусом – первым среди прочих взволнованных и кричащих нобилей. И руководила им не преданность императору, даже не желание проявить фанатическую верность, ибо предметы эти более не имели для него значения. Остался лишь голод…
И необходимость.
– Прошу-у-у! Умоляю тебя!
Простая потребность.
Часто говорят, что усердие проявляется в делах, а не в словах человека.
Однако Пройас знал, что это неправильно, знал, что отделить слова от дел невозможно, хотя бы потому, что они и есть дела, совершенные действия, имеющие последствия столь же смертоносные, как удар кулаком или ножом. Но знать о чем-то еще не значит понимать: это не одно и то же. Можно знать всю силу слова, однако совсем иное – быть свидетелем проявления этой силы, сперва слышать произнесенное слово, а потом видеть, как пляшут под его действием человеческие души, видеть слово, бьющее словно молотом.
И все же наблюдать за чем-то еще не значит понимать это. Пройас видел, как Анасуримбор Келлхус погнал несчетное количество душ через все Три Моря, слышал тысячи его речей за все эти дюжины лет, битв и народов, ни в малейшей степени не понимая происходящего. Да и как могло быть иначе, если он сам стоял среди тех, к кому обращалась эта проповедь? Когда же его сердце попало на крючок возлюбленного голоса, уносимое от славы к надежде и далее к ярости? Не имея надежного пути, дабы измерить их силу, но повинуясь этим словам, он терял само осознание движения, считал себя неподвижным.
И теперь он впервые свидетельствовал то, что видел ранее тысячу раз: обращение Анасуримбора Келлхуса к воинству воинств не в качестве пророка и воина, не в качестве аспект-императора, но как дунианина, осуществившего самый удивительный обман из тех, что ведомы миру, и оттачивающего далее души, и так слишком острые, чтобы можно было счесть их пребывающими в здравом уме.
Ибо все они, люди Ордалии, пребывали в рабстве у Мяса. Валили за ним толпой, прыгали, выли и жестикулировали. Некоторых даже сдерживали собратья – так одолевала их ярость и желание преклониться. И вид этой толпы одновременно пугал, ободрял – и даже возбуждал.
Плот опустили на столбы и превратили в помост. На нем собрались все вожди Ордалии, украшенные регалиями, которые еще оставались у них. Собранные вокруг помоста мириады занимали все видимое пространство – головы становились бусинами, потом песчинками… Все они, охваченные похотью, кричали. Зажмурив глаза, Пройас едва мог отличить вопль людских голосов от шранчьего воя, разве что голоса людей гремели, а не скулили под сводом небес.
Орда людей, приветствующая нечеловеческое сияние.
Дунианина.
Анасуримбор Келлхус висел в воздухе высоко над плотом, ясно видимый, блистающий в переливах смутных водянистых огней. Когда он заговорил, голос его каким-то образом разделился между всеми душами, так что каждый услышал его как стоящего рядом приятеля, делящегося своим мнением.
– Когда забыт человек…
Стоя рядом с Саубоном у переднего края плота, Пройас глядел вдаль, на запруженное людьми пространство. Он часто удивлялся внутренней противоречивости этих речей, тому, что проповедовавшееся в них смирение всегда вызывало всплеск буйной и всеобъемлющей гордыни.
– Когда кровоточат его раны, когда он оплакивает утрату…
Однажды он даже осмелился спросить об этом у Келлхуса – в мрачные часы после поражения у Ирсулора. Святой аспект-император объяснил ему, что страдание по разному благодетельствует разных людей: дает мудрость душам, подобным его собственной, отрешенность – философам и прокаженным, a простым душам приносит праведность, понимание, что они могут забрать у других то, что было отнято у них самих.
Но даже и это, как знал теперь Пройас, было еще одной лестной ложью, новым самообманом, новым приглашением к безумным поступкам.
– Когда человек боится, теряет разум в смятении…
Сам он добивался одной только праведности. Это Пройасу сказал Келлхус. Если бы он и в самом деле стремился к мудрости, то никогда не изгнал бы Ахкеймиона.
– Когда он становится меньше малого… только тогда способен он осмыслить гармонию Бога!
Пройас смотрел, как взволновался, напрягся и взревел пестрый ландшафт. Кричали краснолицые таны Нангаэля. Эумарнцы размахивали кривыми мечами в лучах утреннего солнца. Агмундрмены трещали тетивами кленовых луков. Он помнил могучую радость, которую прежде приносили ему подобные зрелища, слепую благодарность, кровожадную уверенность, свирепую и хищную, как будто смерть можно сеять одним лишь желанием…
Но теперь желчь прихлынула к его горлу.
– Но почему? – рявкнул он, не глядя в сторону Саубона.
Высокий галеот повернул к нему голову:
– Потому что я – могучий воин.
– Нет! Почему ты – ты! – вознесен надо мной?
Считаные недели назад сама возможность подобной перебранки была немыслима. Однако где-то и как-то случился некий перекос, изменивший всю привычную и не вызывавшую сомнений линию их взаимоотношений.
Мясо пролезло буквально во все.
