– Потому что, – проскрипел собрат, экзальт-генерал, – люди бывают беспечны с тем, что ненавидят.
– И что же такое, скажи на милость, я ненавижу, брат?
Насмешливая ухмылка.
– Жизнь.
– Роскошь не дает узреть ее! – провозглашал с высоты святой аспект-император, и голос его разносился над бушующими толпами, одновременно и грохоча, и воркуя.
– Уют заслоняет ее!
Крохотные огоньки сверкали на каждой еще способной блестеть детали оружия и амуниции воинов Ордалии. Крик толпы дрогнул, осекся и чудесным образом стих. Южане пооткрывали рты, ибо святой аспект-император увещевал их с высоты и одновременно смотрел на каждого из всякой начищенной до блеска поверхности, как будто он на самом деле стоял повсюду, повернувшись под прямым углом к тому, что можно было увидеть. Будь то помятый щит на спине стоящего перед тобой собрата, ртутный блеск шлема или колеблющееся на весу лезвие – повсюду, к каждому человеку обращался бородатый лик возлюбленного воина-пророка, и тысяча тысяч образов провозглашали…
– ДАРЫ ОБМАНЫВАЮТ!
Воинство воинств взорвалось криками.
– Ты считаешь, что я ищу смерти? – крикнул Пройас Саубону.
– Думаю, что ты ищешь причину, позволившую бы тебе умереть.
Эти слова буквально завели короля Конрии.
– С чего бы вдруг?
– Потому что ты слаб.
– Слаб, говоришь? A ты, значит, силен?
– Ты прав. Я сильнее тебя.
Они уже стояли лицом к лицу, и поза эта привлекла внимание собратьев из числа королей-верующих.
– И почему ты так решил?
– Потому что мне никогда не было нужно верить в него, чтобы служить ему. – Галеот надменно фыркнул, обнаруживая тем самым недостаток манер, делавший его варваром в высшем обществе. – И потому что все это время я бросал вместе с ним счетные палочки.
Слова эти лишили Пройаса желания сопротивляться и последних остатков воли. Он отвернулся от высокого норсирайца. Молча он переводил отстраненный взгляд от точки к точке в толпе, от лица к возбужденному лицу, злобному ли, страдающему ли – все они скалились, как принято у Спасенных. Сияющий лик их пророка отражался синевой на бородах и мокрых щеках. Многие плакали, другие разглагольствовали, выкрикивали обеты, но на лбах их отпечатывалась обыкновенная ненависть, ставшая платой за преданность.
– Ты соединяешься с Богом, только когда страдаешь! – вопиял голос над их головами.
Пройас замечал бесчисленные голубые искорки – отражения Анасуримбора Келлхуса – в глазах людей Ордалии, стоявших рядом друг с другом, от шеренги к шеренге, от полка к полку – одинаковые яркие голубые точки…
Поблекшие, как только померкли перед ними ложные отражения.
– КОГДА! ТЫ! ЖЕРТВУЕШЬ!
Грохочущие валы льстивых голосов.
– Ты никогда не поймешь! – крикнул ему в ухо Саубон.
– Чего не пойму?
Как часто разногласия, возникшие между мужами, обращаются против более усталого и нуждающегося из них!
– Почему он сделал меня равным тебе?
Искренности в этих словах оказалось достаточно, чтобы захватить все его внимание.
Полным пренебрежения движением руки Саубон указал на разыгрывавшийся вокруг них безумный спектакль и одновременно отмахнулся от него.
– Все это время ты полагал, что он ведет войну ради того, чтобы в мире воцарилась праведность! И только теперь ты понял, насколько ошибался. – Норсираец сплюнул, увлажнив древесину между сапогами Пройаса. – Благочестие? Рвение? Ба! Это же просто инструменты, которыми он работает!
Недоверие, слишком болезненное для того, чтобы его можно было скрыть.
– Инструменты для че…
Пройас осекся, в наступившей вдруг тишине собственный голос показался ему слишком громким и гневным. Он посмотрел вверх, глаза его были обмануты тем, будто все вокруг поступили подобным же образом…
– Ты отчаялся, – скрипел ему на ухо Саубон, – потому что, словно дитя, считал, что Истина в одиночку может спасти мир.
…ибо на деле лишь он один смотрел вверх.
– Однако его спасает, брат мой, Сила, а не Истина.
Только он один видел господина и пророка, парящего над ними.
– И сила пылает ярче всего, сжигая ложь!
Воины Ордалии, все до единого, были захвачены голубыми с золотом образами, мерцавшими на каждой сколько-нибудь блестящей поверхности. Над ними парил святой аспект-император, всем видимый, но никем не зримый. Голова его была запрокинута назад, свет смысла пульсировал, исходя из его рта, выпевая слова, которых не могла понять ни одна душа…
Но все они слышали: ВОТ ВАША ЖЕРТВА – ВАША ОРДАЛИЯ!
И скакали в восторге, съеживались, преклоняясь.
Каждый образ проповедовал, гремел: ВАША МЕРА ИЗВЕСТНА БОГУ!
Люди Трех Морей вопили, в безумии ликовали.
Мясо, подумал Пройас слишком спокойно, чтобы суметь побороть удушающий ужас.
Мясо овладело и Анасуримбором Келлхусом.
Они сопели во тьме, гнусные легкие вдыхали и выдыхали мерзкий, отвратный воздух. Неуклюжие, зловещие мысли копошились в нескладных, разделенных на три части черепах. Их одолевали блохи. Они вглядывались во тьму липкими глазами, однако не могли увидеть ничего, кроме тьмы. Ощетинясь, они лязгали зубами, рявкали друг на друга на своем примитивном языке. Словно дряхлый пес, зализывающий старую рану, кто-нибудь из них время от времени щерился, цеплялся рукой за тьму, скрывавшую неисчислимое множество ему подобных.
Все дальше и дальше разбредались они по подземным коридорам, сопя во тьме, мотая нечесаными черными бизоньими гривами.
Ожидая.
Глава одиннадцатая
Момемн
1. Игра определяет форму Творения. Существовать – значит участвовать в Игре.
2. Части Игры равны Игре в целом, в рамках определяющих ее правил.
Части и правила составляют Элементы Игры.
3. В Игре не существует ходов, она осуществляется посредством различных превращений Элементов.
Начальные Напевы Абенджукалы
Костры не дают дневного света.
Скюльвендская пословица
Cередина осени, 20 год Новой империи (4132 год Бивня), Момемн
Наблюдая, этот мальчишка рассуждал. Пока он продолжает шпионить за нариндаром, ему ничего не грозит.
Анасуримбор Кельмомас превратился в одинокого часового, поставленного на страже чего-то такого, что он не посмел бы объяснить никому, как не посмел бы и оставить свой пост. То, что началось как простая забава, позволявшая отвлечься от более насущных тревог, таких как собственная сестрица, сделалось ныне смертельно важным делом. Четырехрогий Брат бродил по коридорам дворца, занятый каким-то темным замыслом, которого мальчик не мог постичь, понимая лишь то, что замысел этот касается его напрямую.
