Протянувшаяся из тьмы рука схватила его.
И нариндар направился в обратный путь, вглядываясь в пустоту и рассеянно откусывая от яблока. Белизна плоти плода казалась ослепительной в окружающем сумраке. Кельмомас лежал неподвижно, словно дохлый кот. И даже не вздохнул, пока ассасин не миновал его.
И только в этот момент он полностью осознал весь ужас собственного положения.
Все уже произошло…
В тот вечер юный принц империи уже заламывал руки от страха. Даже мать, при всей ее занятости, сумела заметить волнение за той показной маской, которую он всегда натягивал на лицо в ее присутствии, чтобы добиться обожания.
– Причины для страха нет, – сказала она, опускаясь рядом с ним на постель и прижимая его голову к своей груди. – Я же говорила тебе, помнишь? Я убила их Водоноса. Своими руками!
Взяв сына за оба плеча, она развернула его лицом к себе, являя чудотворную улыбку.
– Твоя мама убила последнего кишаурим!
Она хотела, чтобы он захлопал в ладоши и рассмеялся: возможно, он так бы и поступил, если бы не внезапно возникшее желание откусить ей язык.
Ему придется научить ее еще очень многому!
– Теперь они не сумеют справиться с нашими стенами, мой милый. Мы едим досыта, нас кормит море, и целая империя спешит к нам со всех Трех Морей! Фанайал. Был. Большим. Дураком. Он считал, что сумеет воспользоваться нашей слабостью, однако на самом деле всего лишь показал своим дикарям, кому положено править!
Кельмомас, конечно, уже слышал все это, – как и то, что отец, при всей его требовательности к провинциям, «идолов не разбивал». Но мальчишка никогда не видел в фаним реальной угрозы. Если на то пошло, он привык считать их своими союзниками – и при том донельзя тупыми – в войне с сестрой. Он опасался одного: что они попросту улизнут, ибо тот день, когда они снимут осаду, станет днем, когда эта ведьма-дура-сестра предаст его – Tелли! Даже если мать сперва не поверит ей, рано или поздно она все же сделает это. Невзирая на все сестрины странности, невзирая на ее неспособность ощущать какие-либо эмоции, не говоря уж о любви, Телиопе мать доверяла более всех остальных.
Кельмомас ощущал, что осознание возможных последствий заставляет его тело ударяться в рев. Это было чересчур… слишком уж чересчур.
Необходимость пронзала его насквозь. Необходимость, помноженная на еще более безумную необходимость.
Никогда еще, никогда, даже в самые страшные дни его каннибальского прошлого, после мятежа Святейшего дядюшки, он не чувствовал еще подобного угнетения, такой злой, можно сказать чудовищной, обиды. Огорчала даже мать! Верить Телли, а не ему! Не ему, надо же!
Словом, отец слишком многому не научил мать. И ей еще предстоит научиться.
Западная терраса опустела, Эсменет прислонилась к балюстраде, подставив закрытые глаза закатному свету и ощущая всем лицом ласковое тепло. Последний из ее экзальт-министров вместе со своими аппаратариями растворился среди городских улиц. Нгарау, быть может, ощущая ее настроение, удалился вместе со всеми рабами. Она даже стряхнула с ног шлепанцы, чтобы полнее ощутить этот закат босыми ступнями. Остались только ее инкаусти, стоявшие в одиночестве неподвижные часовые, мужи, готовые умереть, как умер Саксис Антирул, храня ее безопасность.
Собственные свершения казались ей чудесными.
Если бы только она понимала их.
Она обнаружила, что, заново перебирая события, понимает их все меньше. Однако известия о происшедших чудесах и кровопролитиях – о низвержении Майтанета, о гибели последнего кишаурим – разошлись повсюду, вызывая еще и удивление. Менестрели запели о ней, каста слуг отвергла ятверианские штучки и провозгласила ее своей. Заудуньяни Трех Морей объявили ее примером для себя и доказательством божественной природы своего дела. Пошли в оборот памфлеты. Оттискивались и обжигались несущие ее имя бесчисленные таблички с благословениями. Она сделалась Эсменет-арумот, Несломленной Эсменет, Матерью империи.
– «Псы досаждают нашей матушке!» – сообщил ей Финерса на следующее утро. – Вот что кричит на улице народ: «Наша мать в опасности! Наша мать!» – Они рвут волосы на головах и бьют себя в грудь!
Похоже, что Вода вместе с рукой сожгла все остатки его былой надменности. Начальник ее шпионов, поняла Эсменет, принадлежал к числу тех людей, которые отдавали в меру собственной потери – и, скорее всего, по этой причине Келлхус назначил его служить ей. Чем больше терял ради своей императрицы Финерса, тем больше вкладывал он в ее следующий ход. Тем вечером он прислал в ее апартаменты груду небольших, с ладонь, табличек с различными благословениями. Давно уже, обнаружив свое лицо на кружочках, которые верноподданные называли «серебряными императрицами», а отступники «блестящими шлюхами», она буквально онемела, не зная, стыдиться ей или гордиться. Однако она не смогла сдержать слез, увидев эти грубые таблички, на которых клинописью было вытеснено ее имя, как нечто дорогое, нечто священное…
Нечто непобедимое.
И разве она чужая для них, после того как была шлюхой в земле, проклинавшей их? Сумнийской шлюхой, никак не меньше, ярким свидетельством ханжества Тысячи Храмов.
Как вообще могла она не сломаться?
Во всех прочитанных ею историях авторы объясняли события чьей-то волей, верностью принципам или Сотне. Истории эти повествовали о власти: Эсменет всегда обнаруживала в описании чей-то каприз. Конечно же, исключением был лишь великий Касид. Побывав на галере рабом, он понимал обе стороны власти и умел тонко обличать кичливость могущественных. Его «Кенейские анналы» вечер за вечером заставляли ее сжиматься в комок по этой самой причине: Касидас понимал природу власти в смутные времена, знал, что история мечет кости вслепую. Он сам писал, что «в черноте вечной ночи разыгрывается постоянная битва, призрачные люди рубят наугад и слишком часто – она никак не могла забыть эту фразу – попадают по своим любимым».
Теперь Эсменет понимала и тот постыдный клубок, то переплетение невосприимчивости и ранимости, которое сопутствует власти, – достаточно хорошо, чтобы не заниматься бесконечно их разделением. Она не была дурой. Она уже потеряла слишком многое и не доверяла любым последствиям, не говоря уже о своей способности повелевать сердцами людей. Толпа могла называть ее любым именем, однако носящей его женщины попросту не существовало. Действительно, она сделала возможным такой поворот, но скорее не в качестве колесничего, а в качестве колеса. Она даже дала своей империи имя, на которое люди могли обратить свою веру, и кое-что еще.
Однако она даже не убила последнего кишаурим, по правде-то говоря.
Быть может, это и объясняло ее привычку стоять на веранде позади мужнина трона – именно там, где она находилась теперь, в этом самом месте. Останавливаясь здесь, она обретала способность отчасти понять ту легенду, которой стала, этот безумный миф о себе самой. Взирая отсюда на собственный город, она могла обратиться к фантазии, к величайшему из всех великих обманов, к повести о герое, о душе, способной каким-то образом выпутаться из тысячи мелких крючков, каким-то образом воспарить над сумятицей и править, никому не подчиняясь.
