Клак… Клак… Клак…
Что же сделал с ним Ниль’гиккас?
Внимание его привлекла преследовавшая их тень. Обернувшись, Сорвил заметил пригнувшуюся фигуру, увидел его…
Му’миорна.
Словно бы нехотя, он тащился не более чем в шаге позади. Обнаженный. Изможденный. Юный король и понятия не имел о том, каким образом нелюди различают друг друга, и тем не менее это лицо было более знакомо ему – более привычно, – чем собственное. Нежные прежде губы, ныне обезображенные язвами. Высокое прежде чело, ныне покрытое коростой грязи. Но вечно полнящиеся страданием глаза остались прежними, как и слезы, серебрящие его щеки. Му’миорн! Разрушенный, погасший до самых последних угольков, превратившийся в нечто едва ли большее, нежели измученная струйка дыма. Му’миорн, шатаясь, приближался к нему, и в напряженном мрачном взгляде его читалось узнавание.
От ужаса король-верующий издал звук, неслышимый в переполненном воплями воздухе, в месте, где крик одолевал крик, где еще можно было бы услышать могильную тишину Бездны. Нечто резануло его изнутри, рвануло какую-то внутреннюю кожуру.
Ибо когда-то он любил этого несчастного, ночь за ночью возлежал в его горячих объятьях. Он дразнил его. Он играл с ним. Он кричал в нем, когда крик покрывал мурашками его кожу. Из ревности он проклинал его, бил его за измены, рыдал, уткнувшись в его колени, вымаливая прощение. И, остановившийся на самом пороге мужской зрелости, многострадальный сын Харвила познал любовь, растянувшуюся на череду бурных веков, эпохальные циклы увлечения и охлаждения, возмущения и экстаза…
– Му’миорн! – выкрикнул он, покоряясь тщете.
Отвращение, память о том, что он был женщиной у мужчины. Омерзение. Надлом. И ужас.
Ужас и новый ужас.
Клак… Клак… Клак…
Му’миорн пошатнулся и залился слезами, сосулька слюны повисла на его губах. Он не мог поверить, понял Сорвил. Он не мог поверить!
– Это же я! – выкрикнул юноша, изгибаясь в безжалостной хватке Ойнарала и пытаясь потянуть нелюдя за кольчужный рукав. Но в этот самый миг Му’миорн споткнулся, пригнулся к непристойной грязи своих чресел, расстелился ковром под ногами напиравших сзади, исчез под ними.
Взвыв, Сорвил вырвался из хватки Последнего Сына и повис на его спине, беспомощный перед горестными фигурами преследователей. Жующие рты. Бледная, почерневшая от грязи кожа. Глаза, в которых застыли самые разные истории вырождения, ненависти и печали, – и нечеловеческое стремление отомстить! Ойнарал не оставил без внимания его бедственное положение. Холол взметнулся над головой короля-верующего, серебряный прут, заканчивающийся ослепительным острием. И все сразу же отшатнулись, ограждая себя руками, зажмуривая глаза, пытаясь защититься от колючего белого света. Сборище живых мертвецов.
Му’миорн!
Ойнарал Последний Сын сделал шаг назад, отгоняя несчастных светом. И Сорвил пополз, как краб, по мусорной куче, отчаянно пытаясь высмотреть среди болезненно белых и грязных лодыжек лицо своего былого любовника. Наконец левая рука его провалилась в пустоту. Он упал на спину, едва не последовав за своей рукой прямо в пропасть. Прокатился по краю, раня о него ребра, и обнаружил, что взирает в пустое чрево Горы, в чернильные недра Священной Бездны.
Они дошли до края Причального яруса.
Холол померк, сделавшись из ослепительного просто ярким, а может, так просто казалось, ибо Сорвил мог видеть бледные очертания Главной террасы, ее колоссальные балки, напоминавшие свод небес, бессильно повисшие цепи, заброшенные помосты и трапы, подчас похожие на застрявшие в паутине сучки. Костлявые порталы кранов отбрасывали тени на кривые, изрезанные образами стены. Несчетные согбенные фигуры голосили на забитых толпами участках Причального яруса, на высоких балконах, колоннадах, на ступенях винтовой лестницы, опускающейся в великую подземную тьму.
Клак… Клак… Клак…
Взгляд его остановился на Смещении, расселине, образовывавшей неровную петлю вокруг всей террасы, на рваной ране, расколовшей одну из костей мира. Едва не погубив Вири, Ковчег нанес невероятно огромную, страшную рану и Ишариолу, причинил увечье, заодно ставшее памятником демонам, произведшим подобную катастрофу и вызвавшим столько несчастий.
Жутким удушенным… Инхороям.
Гнев. Именно гнев всегда был его славой и опорой. Его слабостью и силой, стрекалом, делавшим его в равной мере безрассудным и славным, превращаясь во властную ненависть, бурную и несдержанную, хищную жажду обрушить горе и разрушение на головы врагов. Надменным звали его родные, Иммириккасом Мятежным, и только в мрачном и полном насилия веке подобное имя могло стяжать славу и гордость.
Ярость его была обращена на них – на Подлых! Они сами навлекли ее на себя. Это они украли все то, что было у него отнято!
Ярость, дикая и слепая, из тех, что обращает кости в прах, вздымалась в душе короля-верующего, расплавом втекала в его кости. И она обновила его. Сделала его целым. Ибо ненависть, как и любовь, благословляет души смыслом, наделяет жуткой благодатью.
Он заставил себя продвинуться вперед, заметил Ойнарала Последнего Сына, стоящего в нескольких локтях от края террасы, поводя мечом из стороны в сторону; нимилевые кольчуги его сверкали, фарфоровый скальп и лицо оставались белыми, словно снег. Пепельного цвета родичи кишели и скакали вокруг него, на каждом угрюмом лице лежала печать древнего ужаса. Эрратики оставались за пределом описываемой мечом дуги, устрашенные и ослепленные. Некоторые уже лежали – окровавленные или бездыханные – возле топающих ног.
Смятение превратило ярость в глину в душе юноши, ибо любые остатки славы выглядели здесь извращением. Облаченный в кольчугу сику казался посреди жуткой толпы выходцем из легенды, блистающим осколком прошлого, отражающим натиск звероподобного и безрадостного будущего – доказательством исполнения предреченной судьбы.
Клак… Клак… Клак…
Глянув вверх, юноша заметил, что на Главной террасе вдруг появился второй свет, нисходящий свыше, более яркий, чем сверкание священного меча. Еще он заметил широкую клеть, черную, как и в минувшие дни, – свет расположенного над ней глазка достигал края Ингресса. Он шагнул, чтобы обратить на нее внимание Ойнарала, но увидел Му’миорна, выбравшегося из какого-то жалкого сборища и прыгнувшего вперед для того лишь, чтобы заработать царапину на щеке, нанесенную волшебным мечом сику.
Свет потускнел, и во вдруг наступившем сумраке Сорвил заметил, что голова его возлюбленного светится, словно колба, наполненная фиолетовыми и сиреневыми лучами. Му’миорн отшатнулся, отступив перед ослепительным сиянием Холола, рухнул бледной кучкой на замусоренный камень.
Сын Харвила пошатнулся на краю…
И погрузился в объявший его былого любовника плач как в свой собственный.
O, Ишариол, лишь сыны твои творили себе кумира из лета, отвергая подступавшую к ним бесконечную зиму. Словно ангелы, шествовали они промеж вонючих и волосатых смертных людей. «Обратитесь к детям дня, – первыми возгласили они. – Наставляйте народ лета, ибо ночь приближается к нам. Умер Имиморул! И Луна больше не слышит наши победные гимны!»
