O, Иштеребинт, лишь твои сыновья верили в людей, ибо Кил-Ауджас видел в них вьючных животных, a Сиоль – родственные шранкам выродившиеся копии самих себя, нечистые и низменные. «Убьем их, – кричали они, – ибо плодоносно их семя, и множатся они, как блохи, в шкуре мира!»
Но твои сыновья знали, твои сыновья видели. Кто, кроме людей, какой другой сосуд может вместить нектар их знаний, воспеть песнь их обреченной расы?
– Учите их, – воззвал благословенный сику. – Или сама память о вас канет в небытие.
– Му’миорн! – возрыдала составная душа, некогда бывшая Сорвилом.
Клак… клак… клак…
Мрак венчал Главную террасу, и Му’миорн растворился в путанице теней. Холол вернулся в ножны. Жидкий свет проникал сверху. Сумрак кишел бледными тенями.
Ойнарал метнулся к нему: блистающая фигура перед жутким потопом – подскочил, обхватил за грудь. Юноша уже видел клеть, ее выпуклую тень, обрамленную жестким светом. Они проплыли за край поверхности, и пустота повлекла их прочь и долу.
Невесомые, они устремлялись вниз.
Рука Ойнарала обхватывала его с надежностью виселичной петли, удерживала его, пока они раскачивались над пустотой.
Священной Бездной.
Он задыхался, падение мешало дышать. Он попытался вскрикнуть, непонятно какого безумия ради. Ойнарал сумел каким-то образом ухватиться свободной рукой за красно-желтую нимилевую цепь. Теперь они описывали головокружительный эллипс.
Обезумевшие недра выли вокруг.
Клак… Клак… Клак…
Му’миорн…
O, Ишариол, что, если бы иначе сложилась судьба твоя? Стал бы другим сам мир, если бы Обители родичей твоих вняли тебе.
Ибо Подлые явились к людям в дебрях Эанны, принесли им то самое наставничество, о котором столь ревностно просили твои сыны. Подлые воссели на земле, кроя союзы с нелепыми человеческими пророками, под видом секретов нашептывали им обман, вплетали нить собственных злых умыслов в ткань их обычаев и верований. Подлые, а не Возвышенные, научили их записывать свои словеса и тем начертали чуждый злой умысел на самом сердце всей людской расы.
Подлые снабдили их апориями, оказавшимися бесполезными в шранчьих руках.
Что думали они, оставшиеся в живых сыны Сиоля, когда ничтожные людишки буйствовали в славных чертогах дома Первородного? Что думали они, оставшиеся в живых сыны Кил-Ауджаса, вернувшиеся с полей Мир’джориля и затворившие врата своей Обители?
Что думали они об этом последнем великом оскорблении, об этом злодеянии, учиненном уже побежденным врагом?
Что видели они, ошибку или еще бо́льшую несправедливость?
И тогда страсть Наставничества заново вспыхнула среди твоих сыновей, о, Ишариол, – второе их безрассудство! «Попечение мудрых, дабы устранить попечение Подлых!» Так объяснял первый сику вашему великому королю. И Кетъингира Прозорливец так лакировал свою измену, молвив Ниль’гиккасу: «Позволь мне послужить мудрости, которую заработали мы своей участью. Ибо среди них есть души, не уступающие мудростью нашим».
О да! Столь же глупые.
И столь же боящиеся осуждения.
Они раскачивались, скользя над Бездной, словно над пустотой самого небытия.
Клак… Клак… Клак…
Сорвил безвольно повис, рыдая, оплакивая своего любовника и свою погибшую расу. Кромка Котла врезалась ему в грудь. Внизу все было черно. Клеть спускалась с находящихся наверху и будто бы вне реальности ярусов тенью, падающей сумрачным ореолом на освещенные глубины Главной террасы. Она подплывала к исходящей воплями безумных эрратиков кромке Причального яруса. Без предупреждения Ойнарал прильнул к Сорвилу всем телом, и они закачались, словно маятник: человек и нелюдь.
Головокружение заставило его внутренности стиснуться в комок, выцарапав нотку сознания из грязи горя. Свет просиял из тьмы, прогнал по их телам очертания клети, и Сорвил заметил свою резкую тень на стенах Ингресса, раскачивавшуюся, скользящую по измазанным нечистотами образам. Глазок, пристроенный над судном, источал, словно нити, лучи, рождавшие слезы, которых он не мог ощутить. Он видел только потрепанные планширы, заляпанную палубу, груды свиных туш…
И фигуру в плаще с капюшоном, неподвижно застывшую под самым источником света.
Клак… Клак… Клак…
Клеть опускалась. Ойнарал напрягся еще больше – уже из последних, казалось, сил, – и они закачались на цепи все более и более размашисто. Сорвил ощущал, как слабеет нелюдь, и подумал, что, если все прочие звуки вокруг вдруг умолкнут, он услышит его тяжкие вдохи и выдохи. Он приник к животу Ойнарала, понимая, что ему даже не нужно ничего делать, ибо рука сику вскоре разожмется сама собой и отправит его в разверзшуюся внизу пропасть как дар Священной Бездне.
И понимание этого наделило его скорее надеждой, нежели ужасом.
– Отпусти меня.
Грудь его выскользнула из хватки Ойнарала.
– Прими меня в свои объятья, Матерь.
Однако сику умудрился поймать его за левую руку. Обмякнув, он описал в пространстве дугу, подвешенный на цепи.
– Путь слишком тяжел.
И он скорее ощутил, нежели услышал вскрик нелюдя над своей головой.
– Твой сын слишком слаб.
Он буквально видел то, что должно было вот-вот произойти, ощущал, как он кубарем летит в черную пустоту, бьется о стены, словно кукла, брошенная в колодец. Он даже почувствовал последний удар… освобождение…
Из черноты вдруг вылетела птица, хлопая огромными белыми крыльями, желтый клинок ее клюва метил в небо. Глазок осветил ее чистым светом: аист, чудесное видение жизни.
Сорвил вцепился в запястье Ойнарала, повинуясь скорее примитивному рефлексу, нежели осознанно. Он раскачивался из стороны в сторону и отчаянно брыкался в пустоте. Главная терраса отозвалась гулкими воплями.
Железная хватка нелюдя ослабела. Сорвил свалился и, едва не влетев в глазок, словно в солнце, миновал его на расстоянии протянутой руки, а затем рухнул на груду туш и, скатившись с нее на мокрые доски помоста, огляделся по сторонам диким взглядом.
Клак… Клак… Клак…
Здесь каждая поверхность, казалось, была озарена светом глазка. Ойнарал лежал, опрокинувшись на спину на куче забитых животных, раскинув дрожащие руки и ноги и пытаясь отдышаться, широко раскрыв рот. Две его нимилевые кольчуги казались водой, играющей под утренним солнцем. Веки его трепетали.
Иммириккас задумался: не стоит ли убить его за все, что он сделал с ним?
Смертный, ты носишь на голове собственную тюрьму…
Однако Сорвил обнаружил, что взгляд его притягивает к себе другая фигура, облаченная в плащ, отливавший самой черной ночью – ибо открытая часть капюшона теперь была обращена к ним. Перевозчик посмотрел на них, пожевал губами, словно вспоминая слова песни.
