Клак… Клак… Клак…
Иссохшая рука откинула капюшон, и сын Харвила изумился. Глазок осветил белый безволосый скальп и глаза, взиравшие из-под столь же безволосых надбровий. Перевозчик не был человеком – и буквально источал это. И все же он был древен годами, щеки его бороздили морщины, мешки под глазами набухали наподобие грудей. Суровое и жесткое лицо его свидетельствовало о смертности.
Он взирал на них, словно пытаясь отыскать родню среди тех, кто ему ненавистен.
Клак… Клак… Клак…
И клеть пошла вниз.
Перевозчик, чья дубленая кожа поблескивала на свету, смотрел на них, не отводя глаз, и непрерывно пел. Плач незаметно для слуха затихал вдалеке, становился все менее и менее отличимым от бесконечного грохота падающей воды, все более и более призрачным, жутким фоном для ворчливой песни Перевозчика:
O, Сиоль! Затмилась гавань чрева твоего,
И лев восстал, и чада твои укрылись.
Низшел дракон, и чада твои разбежались.
O, Сиоль! Oпустела Обитель Первородная!
И мы сидели там на корточках,
Омывали свои руки в черной воде,
Клятвы ненависти к ним приносили.
Мы презрели собственные молитвы,
И ту пустоту, что пожрала их.
Древняя полузабытая песня пилила слух и сердце скорее присущим ей отпечатком меланхолии, нежели грустным раздумьем, но тем не менее увлекала такой же страстью.
Клак… Клак… Клак…
Все, находившееся внутри клети, слепило, заставляло жмуриться при каждом взгляде. Все предметы окружал ореол, будь то трухлявое дерево, железные скрепы или свиные туши. Ужас скорее рождал сам Перевозчик: эти резкие чернильные тени, так подчеркивавшие его старость. И потому Сорвил и Ойнарал вдруг обнаружили, что взгляды их обращены наружу, к стенам Ингресса, где расстояние и резные изображения скрадывали пронзительный свет. Стены ползли вверх мимо них, глубокие, по крайней мере с предплечье, рельефы фриз за фризом неторопливо уплывали в небытие над их головами, на недолгий срок появившись перед этим снизу из того же небытия. Сорвил и Ойнарал молчали и долгое время после того, как утихшие в вышине отголоски плача позволили им говорить. Оба смотрели наружу со своего места на корме клети, не веря тому, что только что произошло. Сорвил бессильно откинулся на помост, прислушиваясь к постукиванию механизмов, скрипу досок и сочленений, ограждавших отвратительный груз.
Клеть спускалась по толстой нимилевой цепи. Два огромных железных колеса вращались в ее середине, выпуская цепь вверх и втягивая ее снизу. Шестерни были соединены с колесами, заставлявшими крепкий молот ударять в железную наковальню, выбивая ритм, пронизывавший доносящийся сверху плач. Звук этот трудно было описать, резким тоном он терзал уши, однако каким-то образом оставлял при этом привкус железа на языке. При всей окутывавшей спуск жути звук этот тревожил и повергал в подлинный ужас, привлекая казалось, к себе все возможное внимание в таком месте, где надеяться выжить могло лишь существо беззвучное, словно тень.
Клак… Клак… Клак…
Железные стержни возносились вверх от носа и кормы, сходясь к чернокованому вороту, направлявшему цепь к двум малым колесикам сверху, каким-то образом стабилизировавшим движение. К вороту крепился и глазок, но свет его был слишком ярок, не позволяя различить детали.
Стоявший прямо под глазком крепкий, хотя и морщинистый нелюдь взирал на своих пассажиров и пел:
O, Сиоль! Какую любовь сохранила ты?
Какую ярость выпустила из себя? Что разрушила?
Зная землю, мы строим планы в костях ее,
Готовясь к схватке с бесконечным,
Всепожирающим Небом!
– Перевозчик… – наконец обратился к Ойнаралу Сорвил. Он не имел ни малейшего желания говорить о том, что с ним происходило, однако и не хотел оставаться наедине с мыслями, ему не принадлежащими. – Я не помню его.
– Амиолас его знает, – ответил сику не поворачиваясь. На щеке его появилось лиловое пятно, засохшая капелька крови, похожая на цветочный лепесток.
Юноша постарался отодвинуть на второй план мысли о Му’миорне, забыть горе, ему не принадлежащее.
– Мы всегда были долгожителями, – продолжил сику, – и он состарился еще до возвращения Нин’джанджина, ему дивились еще до того, как Подлые впервые искушали его племянника, тирана Сиоля. Прививка не помогла никому из старцев, кроме него.
Моримхира… Прозвучавшее в душе Сорвила имя заставило его вздрогнуть. Легендарный создатель сирот, прославленный, как никто иной средь Высоких. Моримхира, гневливый дядя Куйяра Кинмои, пресекший течение несчетных жизней в те расточительные дни, которые предшествовали появлению Ковчега, когда Обители еще сражались между собой.
– Да, – молвил Ойнарал. – Древнейший Воитель.
Такой ветхий.
– Но как случилось, что он стал выглядеть подобным образом?
Так человечно.
– Прививка сработала, но не в полную силу. Поэтому никакая хворь не может одолеть его, он бессмертен…
– Но не вечно юн.
Сику уставился вниз, во тьму.
– Ну да.
– Но как сумел он… – голос юноши пресекся. Память его представлялась распавшейся книгой, нет, даже хуже – двумя такими книгами. И он располагал только сваленными в кучу отрывками, фактами и эпизодами. И это, казалось, еще более запутывало его, словно на каждую уцелевшую страницу приходилось по странице вырванной.
– Ты хочешь спросить, как ему удалось избежать Скорби? – догадался Ойнарал, поводя могучими плечами. – Этого не знает никто. Некоторые считают, что он переболел ею первым, что поступки его были настолько неистовыми, а жизнь такой долгой, что он уже стал эрратиком ко времени окончания Второй Стражи и что это… природное расстройство… избавило его от последствий, от которых страдают все остальные. Он не разговаривает, однако понимает многое из того, что ему говорят. Он не горюет и не плачет – во всяком случае, извне этого не видно.
– И теперь он заботится о них? Об остальных? Кормит их?
Безволосая голова качнулась под неподвижным светом белого глазка, висящего над нею.
– Нет. Эмвама ухаживают за Хтоником. Перевозчик служит тем, кто скитается в Священной Бездне.
Клак… Клак… Клак…
– Подобно твоему отцу Ойрунасу.
Ойнарал на несколько ударов сердца запоздал с ответом.
– Моримхира совершает Погружение каждый день, каждый день… – повторил он. – То, что прежде, до Хтоника, было священным паломничеством, ныне отвергнуто. Некоторые утверждают, что он таким способом кается перед теми, кого убил до пришествия Подлых.
