– О чем ты говоришь?
Сику повернулся к нему – обращаясь к призрачному образу Иммириккаса, Сорвил теперь знал это.
К его нынешнему лицу.
– Его окружает дикий лабиринт, – проговорил Последний Сын, обращая взор в черноту – словно бы невзначай, в действительности же питая отвращение к его облику. – И он придерживается единственной тропы, которая принимает его поступь.
Клеть опускалась под перестук молотков и скрипящий ржавым железом голос Перевозчика.
Под солнечным ликом выкопал Имиморул глубокую шахту.
И ввел в нее детей своих.
В недрах земли воздвиг он песню и свет,
И дети его не страшились больше голодного Неба.
Здесь! Здесь Имиморул поверг ниц лик горы,
Велел нам возвести палаты Чертога Первородного – здесь!
Здесь дом, над которым не властна буря,
Дом, преломляющий сверкающий луч зари.
Так пел Древнейший Воитель. И Сорвил узнал, что недра земли представляют собой лабиринт, они полны пещер и пустот. Было страшновато понимать, что основание всех оснований содержит в себе пустоты. Вокруг нас земля, осознал он, не веря себе самому – земля! – и они проходили сквозь нее, погружаясь в черную утробу. Он немедленно заметил изменение в характере рельефов, когда наконец обратил на них свое внимание, понимая при этом, что происходили эти изменения постепенно – от фигуры к фигуре. В какое-то мгновение, быть может, еще когда сверху доносились отголоски плача, каменное население стен начало замечать их. Одно за другим поворачивались небольшие, с кулак, лица, фигуры ростом в локоть начали выстраиваться на краю выжидающей пустоты. К тому времени, когда Сорвил обратил внимание на перемену, небольшие скульптурки скопились на переднем плане панелей и стояли, выжидая и глядя на них, поворачивая лицо за лицом.
Клак… Клак… Клак…
Разделенная между Сорвилом и Иммириккасом душа замерла в ужасе.
– Никому неведомо, как или почему пожиратели камня изобразили их подобным образом, – сказал Ойнарал со своего края, быть может, ощущая смятение Сорвила, а может, и не замечая его. – Сами пожиратели говорили, что сделали так, дабы почтить Погружение как путь к самопознанию и постижению грехов. Чтобы понять внешнее, говорили они, надо отвергнуть внутреннее.
Сорвил поежился – такое воздействие произвели на него эти тысячи неподвижных ликов.
– И ты не доверяешь им?
– Их выражения, – произнес сику голосом столь же заискивающим, как и его взгляд. – В них слишком много ненависти.
Однако молодой человек не замечал ненависти ни на одном лице. Они просто следили, образуя кольцо за кольцом внимательных миниатюрных ликов, с которых смотрели глаза столь безразличные, что их можно было бы счесть мертвыми, и столь многочисленные, что сливались в одно. Плач еще пронзал собой воздух, образуя стоячее болото стенаний и воплей, шум, снабженный крючками, способными, как репьи, цепляться к душам. И от противоречия у Сорвила по коже побежали мурашки – от зрелища суда произведенного и звука суда принятого.
И он понял, что Погружение всегда страшило Иммириккаса, испытывавшего подлинное отвращение к размышлению. Достаточно одного действия!
Но, если он станет судить Иммириккаса, это значит, что Иммириккас станет судить его. И все, чем он был в предшествующие несчастные месяцы, нахлынуло вселяющим стыд потоком – образы сменяли друг друга, как пена. Он скулил, когда следовало пролить кровь. Оплакивал то, за что следовало отомстить. Вопросы стайкой воробьев ссорились в груди, заводя его. Сорвил постарался увернуться от древнего воспламененного взгляда, недвижимого ока ишроя, склоняясь при этом перед тысячами взглядов, кольцо за кольцом окружавших их на стенках Ингресса.
Клак… Клак… Клак…
Клеть опускалась, и Сорвил во второй раз пал в глубины не менее неотвратимые. Человечность была его почвой, присутствующим в нем определяющим каркасом, и, подобно столь многим человеческим свойствам, она могла править, лишь пока оставалась незримой. Так отвага и гордость представляют собой легкий пример бездумной веры: одно только незнание позволяет людям быть такими, какими качества эти требуют от них. И пока Сорвил пребывал в неведении относительно своих несчетных нравственных слабостей, они могли обеспечить ему бездумную основу. Но теперь, измерив с более высокой точки зрения, в более могущественной и благородной перспективе, он обнаружил себя всего лишь беспокойной и лживой, малодушной и смешной обезьяной, только передразнивающей подлинных владык – нелюдей.
Львы бежали и упокоились в довольстве,
И они возложили ярмо на стенающих эмвама,
Переложивших это ярмо на зверей блеющих и мычащих,
И явилось изобилие сынам Сиоля.
Судит всегда великий. И он увидел себя таким, каким ишрои видели людей в древние времена, – нетвердых ногами тварей, одновременно изобретательных и нелепых, гниющих заживо, выкрикивающих хвалу себе самим с вершин своих могильных курганов. Цвет ли, семя, это не значило ничего, ибо им было отведено слишком мало времени, чтобы на их долю досталось нечто большее, чем опивки славы. И поэтому жизнь его всегда останется низкой.
И последние мальчишечьи черты в сердце сына Харвила исчезли в Плачущей горе.
Черные стены Умбилики подчеркивали золотое свечение, создаваемое его головой и руками. Быть может, ни одна живая душа в империи, кроме нее самой и ее старших братьев, не знала этого.
– А если я не сумею? Что тогда, отец?
Его присутствие подавляло своей мощью более чем физической статью. Взгляд Келлхуса, как и всегда, пронизывал ее насквозь, двумя тросами, протянувшимися сквозь пустоту, которой была ее душа.
– Потрать свой последний вздох на молитву.
Она стала подлинной, преклонив перед ним колена, как делала еще маленькой девочкой. Всегда.
– За себя?
– За все.
Клак… Клак… Клак…
Плач постепенно растворился в грохоте низвергающихся вод. Они все тонули: пузырек света в вязкой тьме. Сорвил изменил позу и сел на палубе напротив груды туш, головой – или точнее Котлом – отгородившись от света. Если Ойнарал и удивлялся его молчанию, то не подавал виду. Нелюдь, как и прежде, стоял на корме, опершись об ограду, – бледная тень, окутанная искрящимся облаком кольчуг. Быть может, и его посетило обманчивое и нежеланное прозрение. Может, и он ощутил, насколько грязны воды его ума.
Юноша откинулся на спину, не веря себе самому. Образ Сервы проплыл перед оком его души, и кровь в его жилах заледенела.
Перевозчик завел новый напев, тоже знакомый Амиоласу: эпическое повествование о любви на краю погибели. Сорвил повернулся к нему, вырисовывавшемуся силуэтом на фоне сияющего глазка. Существо, сотканное из дыма, растворяющегося в лучах солнца.
