Ойнарал строго посмотрел на него, а затем перевел взгляд наверх, низины и возвышенности его лица заливал пронзительный свет.
– Значит, их столкнули? – настаивал Сорвил. – А не мог ли Нин’килджирас каким-то образом проведать о нашем предприятии?
Ойнарал хранил молчание, как и прежде, стараясь не смотреть на Сорвила.
– Мы достигли Кьюлнимиля, – сказал он таким тоном, словно подводил какие-то итоги. – Великой копи Ишариольской… – Скульптурные черты его лица искривились. – Скоро доберемся до озера.
Ложный король-верующий в разочаровании отвернулся от нелюдя. Милость, так сказал сику. Он спасет себя, держась в благословенной тени своего спутника, последовав тем путем, что Ятвер назначила сыну Харвила, юноше, которому предначертано стать убийцей аспект-императора. Но разве же это милость – оказаться в глухой пропасти среди столь мерзких и отвратительных ужасов? И уж если на то пошло, он был обязан своей жизнью Ойнаралу, а не наоборот!
Стук молотка клети растворялся во мраке, отзвуки гуляли по шахте, отражаясь от неровных стен, отсчитывая не знающий устали ритм древней песни Перевозчика.
И далече от Глада,
В глубинах Бездны,
Они произвели свое проклятое копье.
Куйяра Кинмои, душой нацеленного
На наше разорение,
Ибо они возлежали вместе, брат и сестра,
Подражая Тсоносу и Олисси.
То была песнь Кровосмешения Линкиру, отметил Сорвил. Та ее версия, которую он – или душа, ставшая им, – никогда не слышал. В вариации, где слова песни несли в себе зерна истерзанного, исковерканного будущего, погибели, ставшей их роком.
Апокалипсис нелюдей. Целая раса, запертая в лишенных света глубинах, оплакивающая утраты, яростно оспаривающая сделки, заключенные в давно минувшие времена; души, следующие от поражения к безрассудству, а от него к трагедии, всегда на бурных волнах, всегда все дальше и дальше от берегов настоящего. Скоро последние из здравомыслящих сдадутся Скорби, эмвама оставят их, погаснут последние из глазков, безмолвие и тьма воцарятся в опустевшем сердце Иштеребинта.
Гора перестанет плакать.
И Сорвил осознал, ухватил факт, ускользавший от прочих людей до тех самых пор, пока к ним не являлась смерть. Конец все равно настанет. Нелюди, при всем их ошеломляющем возрасте, были бессмертны не более чем их каменные рельефы. Невзирая на всю праведную мощь и изобретательность, время положило предел их власти, превратило в дым их головокружительное великолепие. Они были сильнее и мудрее людей, но судьба привела их к упадку. Если погибли волки, на что могут рассчитывать дворняги, беспородное людское племя?
И в один оставшийся незамеченным миг вдруг сошлись воедино древние обиды Амиоласа и удивительные факты Великой Ордалии. Он ощутил, что его взяли и нацелили заново, повернув к реальности столь же неприукрашенной и суровой, как сама истина. Обмана не было. Ойнарал ничего не скрывал. Иштеребинт нельзя было назвать дурацкой пантомимой. Гибель мира – вовсе не какая-то безумная фантазия или способ выдать нечестие за отвагу.
Она попросту неизбежна.
И случилось так, что, находясь в самых недрах Обители, сын Харвила ощутил горизонт нового и жуткого мира, в котором действительно существовал Консульт, близилось уничтожение людей и Анасуримбор Келлхус был единственной их надеждой – единственным подлинным спасителем человечества и самого мира! Мира, где часть, которую могла видеть Жуткая Матерь, оставляла ее слепой к той части, узреть которую Она была не способна.
Мира, в котором он мог бы любить Анасуримбор Серву.
Но тогда он должен выжить и спастись из этого безумного и полного зла места. Бежать из него!
Ибо в Плачущей горе не осталось места надежде.
Если не считать владыки Харапиора, она не знала никого из тех, облаченных в нимилевые кольчуги нелюдей, что явились за ней. Однако их взгляды говорили ей, что они о ней слышали, знали, кто она такая и на что способна. На угрюмых лицах читалась похоть, смешанная с любопытством и смущением.
На голову ее они натянули тканный из инджорского шелка мешок, касавшийся ее лба и щек, словно нежные лепестки роз. Тело ее они оставили неприкрытым, за исключением кандалов на запястьях и лодыжках и квуйского варианта Ошейника Боли, охватывавшего ее шею.
Они молчали, и она не сопротивлялась.
Однако же ненависть, которую вид ее пробуждал во владыке-истязателе, была слишком глубока, чтобы он мог с нею справиться.
– Спой нам! – рыкнул Харапиор. – Спой нам, ведьма! Обожги наши сердца своими мерзкими подражаниями!
Она не стала ублажать его – не из презрения, хотя не ставила нелюдя ни в грош. Она не стала петь потому лишь, что время песен ушло так же, как до этого пришло.
И следующая ее песнь будет сеять лишь огонь и погибель.
Нелюди продели шест между ее спиной и локтями, и таким образом понесли ее в Преддверие.
– Не-е-ет! – хлюпнул носом ее давно сломавшийся старший брат и вдруг возопил: – Оставьте ее! – с внезапной, животной свирепостью. – Оставьте ее! Оставьте! Ей! Жизнь!
И эти слова ранили ее куда сильнее, чем все перенесенные унижения, в них звучала его преданность после всех издевательств, всех увечий. Сочтя ее тело неподатливым, владыка-истязатель попытался превратить Моэнгхуса в инструмент ее пытки. И пока они кромсали его, она пела песни благословения на ихримсу… пока они терзали этого темноволосого юношу, всегда обожавшего ее.
Она пела песни ликования, слыша его рыдания и стоны под пыткой.
A он все равно любил ее – как и Сорвил.
Анасуримбор Серва размышляла об этом все то время, пока группа нелюдей возносила ее, слепую, к вершине Плачущей горы: о любви заботливых братьев и осиротевших королей.
И о жестокости, которой требовало будущее.
Сорвил смотрел, как Перевозчик, не прерывая песни, стал хватать туши за ножки и с разворота бросать их на помост.
Влажный звук выманил их, словно червей из дыр в гнилых стенах. Урча и жестикулируя, они высыпали на шаткие карнизы и железные трапы, принюхиваясь к воздуху, как слепые щенки. Эти, столь же несчастные, как и те, другие, что оставались наверху, выглядели много хуже: изможденные, покрытые язвами, коростой, одетые в грязные тряпки; черные колени и ладони были достойны плеч Цоронги, а макушки походили на белую кость. Бледная кожа поблескивала в прорехах на покрывавшей их грязи, украшая хворобу каждого особенным узором. И все они разной поступью, но единым порывом повалили к клети и одинаковым образом яростно зачавкали.
Прежде эти копи были славой Иштеребинта, ради них посольства других Обителей поселялись внутри горы. Ибо нимиль – прославленное серебро нелюдей, более крепкое, чем сталь, но при этом лаской и теплом облегавшее кожу, – всегда был великим наваждением этой расы. Некогда весь огромный Ингресс переполняли клети, груженные рудой и направлявшиеся к печам и кузням Хтоника. Пылали глазки. Эмвама сновали по железным трапам и помостам, сгибаясь под резкими окриками и кнутами своих бессмертных надсмотрщиков.
