Сорвил скрючился за шлемом, и взгляд его сам собой опустился к блеснувшему под слоем пыли пятнышку. Вопреки собственному желанию Сорвил протер его рукавом и увидел свое отражение, призрачный лик, взиравший на него из сверкающего окошка Амиоласа. И, ошарашенный, уставился на него.
Мать. Он увидел собственную мать, в той ее убывающей красе, которой она обладала в самых светлых его воспоминаниях.
Он отшатнулся и продолжал пятиться до тех пор, пока образ этот не исчез во тьме, и обнаружил, что оказался неведомо где. Сердце его колотилось, мысли бегали наперегонки, тщетно пытаясь настичь друг друга.
– Брат, что происходит? – прогремел во тьме хриплый бас.
На унылом подземном берегу Перевозчик гортанно затянул новую песню:
Высоко вознесли они голову Анарлу,
Пролили кровь ее, вспыхнувшую огнем.
И земля исторгла множество сыновей,
Девяносто девять, что были как Боги,
Повелевшие своим отцам стать как сыновья…
Сорвил осмелился встать. Повернулся на месте, до боли вслушиваясь, стараясь определить направление, но Амиолас обманывал слух точно так же, как дурачил все остальные чувства.
Великий Ойрунас, владыка Стражи, обрел вдруг плоть, вывалившись из тьмы прямо перед ним. Сорвил бросился наутек к усыпанному костями песку – и колосс последовал за ним. Тяжелые кулаки молотили песок по обе стороны головы, руки, толстые, как ноги слона, поднимались и опускались.
– Не-е-ет! – доносилось сверху.
Громадное лицо заслонило собой саму тьму, бледное, широкое, как щит колумнария, истерзанное мукой, ноздри расширены, зубы стиснуты, словно тиски корабельного мастера, глаза полны какой-то сонной усталости, отчаяния от того, что от нее невозможно избавиться, и ужаса, только что рожденного им самим, ужаса преступления… немыслимого преступления.
– Не-е-ет!
Изменить уже ничего нельзя.
Сорвил съежился, прикрывая руками лицо. Огромные, как наковальня, кулаки выбивали пыль из земли. Мучительный образ Котла вставал отражением в чернеющей глубине зрачков устрашающих глаз великана.
– Почему? – прогремело жерло его рта.
– Почему?
Песок вздыбился.
– Почему?
Затрепетал крыльями голос над дрогнувшим сердцем Сорвила.
– Почему?
И вдруг титаническое стенание исчезло, растворилось во тьме.
Голос погас за отсутствием эха.
Где-то там, в чернильной тьме, пел Перевозчик, голос его пилил еще более древнюю древесину, выводил еще одну песнь об Имиморуле, на сей раз древнейшую из древних.
– Ниль’гиккас покинул Гору! – выпалил Сорвил, обращаясь ко тьме.
Ойнарал лежал, распростершись на собственных костях, как тряпка. Нелюдь, совершивший единственное доступное его расе самоубийство.
– Нин’килджирас! Проклятое семя нин’джанджиново, он правит…
Нет, Сорвил никогда не был счастливым талисманом для Ойнарала! Он был его гарантией, уверенностью в том, что правда будет услышана вопреки любым ужасным последствиям.
– Он сдал Иштеребинт Мин-Уройкасу – сдал Подлым!
Подлым – только теперь понял он всю суть и глубину скверны, что несло в себе это имя.
Он посмотрел вниз: лицо его отбрасывало призрачный свет на его собственные руки, перепачканные пылью и грязью. По левой ладони текла черная в призрачном свете кровь.
– Надежда и честь покинули Гору!
Гигант пригнулся к крошечному огоньку, стиснул его чудовищными пальцами. Владыка Стражи, давным-давно покорившийся Скорби, схватил обмякшего сына Харвила и разломил его надвое.
Небо под Горой.
Будучи Сесватхой, она как-то обедала в обществе Ниль’гиккаса на высшем из этих ярусов. И ее дыхание перехватило от ужаса, когда она услышала мрачный рассказ короля нелюдей.
Но Ниль’гиккас более не правил здесь. По приказу Харапиора они притянули ремнем ее голову к железной решетке пола.
Иначе она не поклонилась бы.
Воздух был пропитан холодком злобы. Краем правого глаза она видела позолоченные резные фасады Висящих Цитаделей, уходившие вверх и вниз от нее, а левым – рваную пустоту Раселины Илкулку, казалось, еще больше притягивавшую ее лицо к полу. Нин’килджираса она узнала по доспеху из золотых чешуй, блестевшему от какой-то влаги. Она видела, как он переговаривается с Харапиором, бросая на нее алчные взгляды. Ее выставили на обозрение на приступке к верхнему ярусу, так что она могла видеть и кресло короля нелюдей, и широкий балкон для просителей чуть ниже себя, чудесным образом парящие над головокружительным обрывом. На балконе собралось около сотни или даже более ишроев и квуйя, блиставших упадочным великолепием и мужественным совершенством.
Она скорее ощутила, нежели увидела, как они привязали Моэнгхуса рядом с ней. Она еще в коридорах слышала, как он изливал на них все известные ему на ихримсу проклятия, и потому не удивилась, когда ему тоже заткнули рот, бросив на колени в нескольких шагах от нее, такого же нагого и связанного.
Ее удивило, даже ужаснуло его состояние и что он при этом мог еще просто дышать, не говоря о том, чтобы извиваться и пытаться высвободиться из пут. Изувеченное лицо было обращено к ней, он тяжело дышал, черные локоны липли к ранам. Взгляд остекленевших глаз казался и безумным, и сияющим.
И что же она возжелала поставить на этот безумный бросок счетных палочек? Своего брата?
Или этого возжелал отец.
Ударом молнии пришло осознание, что она потерпела неудачу.
Харапиор разгадал ее хитрость. И очень скоро они с Моэнгхусом окажутся игрушкой в руках чьей-то дряхлой и бесчеловечной воли, которой не грешно сопротивляться, таким образом добывая себе мгновения здравого рассудка.
Руки Моэнгхуса были связаны за спиной, он раскачивался всем огромным изувеченным телом и вглядывался в нее, будто пытался вспомнить.
Это ощущение возникло из тьмы, вцепившись в ее лицо изнутри. Стиснуло ее грудь стыдом за то, что есть, и ужасом за то, что было.
Наследием ее матери.
И впервые за всю ее короткую жизнь лицо Анасуримбор Сервы исказилось от объявшей ее тьмы, а не ради какой-то из дунианских уловок. Ее затрясло от рыданий, словно она просыпала зерно во время голода. На короткое мгновение звучный ропот голосов окружавших ее нелюдей смолк, и задушенный крик ее повис в пустоте Илкулку рваной нотой, более глубокой, чем те, которые она собиралась спеть, если не более прекрасной. Звуком, полным женственного отчаяния.
И он восхитил черные сердца, увлек их старческое воображение.
– Ее черноволосый брат! – выкрикнул ишрой из Сиоля в алом доспехе, отвлекая ее от горя. Суйяра-нин, отметила отстраненная часть ее существа. – Я хотел бы услышать, как и он рыдает, словно баба!
