Так много Мяса.
Затем он послал сообщение своему святому аспект-императору.
О том, что, как пожелал их владыка и Бог, школы захватили горы над Даглиашем и, не считая Антарега, весь Уроккас теперь за Великой Ордалией.
Обнадеженные, они остались ожидать следующего рассвета, который, вне всяких сомнений, обернется для них тяжким и кошмарным трудом, таким же как в этот день, когда на все четыре вершины бросались мельтешащие омерзительные толпы и попадали под потоки и струи убийственного света. После заката люди Ордалии, все как один, преклонили колени на опустошенной земле и, глядя на озаренные вспышками пламени вершины, молили Бога укрепить стойкость своих братьев-чародеев, дабы завтрашний день не принес им всем погибель.
В ту ночь они спали в доспехах.
Пусть даже он и лжив, но ведь все это реально…
Пройас и Кайютас ехали бок о бок, раскачиваясь в седлах, окруженные каждый своей свитой. Отряды и колонны пехотинцев быстрым походным шагом двигались окрест. До самой фиолетовой дымки, окутавшей южный горизонт, простиралось море – бесконечная вереница темных волн, на гребнях которых виднелись сияющие нити – отблески утра. С севера, по правую руку, проступали сквозь вуаль Пелены идущие чередой на запад вершины Уроккаса – они казались всего лишь тенями гробниц. Жутковатые огни увенчивали их – мерцающие вспышки далекого колдовства. Могучий поток из людей, знамен и оружия затопил полоску суши между горами и морем – слава Трех Морей топтала землю боевыми сапогами, спешила со всей живостью уродившихся Мясом прямиком в челюсти Мяса большего.
Это должно быть реальным!
– Что тебя тревожит, дядя?
Пройас оделил удивительного сына своего господина и пророка долгим, тяжелым взглядом, а затем, не сказав ни слова, отвернулся.
Доверие, понимал он теперь, было лишь разновидностью блаженной слепоты. Сколько раз он раньше вот так ехал верхом? Сколько раз вел наивные души к очередной хитро измысленной погибели? В те времена он неизменно и истово верил в величайшую искусность, величайшую славу и, самое главное, в величайшую праведность своего дела. Он попросту знал – знал, что дело его верно, как ничто иное, и исполнял повеления твердой рукой.
Ныне же, даже сжав свои руки в кулаки, он едва мог унять их дрожь.
– Я не вижу так глубоко, как отец, – не унимался юноша, – но вижу достаточно, дядя.
Гнев внезапно обуял Пройаса.
– Красноречив уже тот факт, что ты сопровождаешь меня, – резко произнес он в ответ.
Кайютас не столько смотрел на него, сколько внимательно изучал его взглядом.
– Ты считаешь, что отец утратил веру в тебя?
Экзальт-генерал отвел глаза.
И почувствовал на себе ясный, насмешливый взор Кайютаса.
– Ты боишься, что сам потерял веру в отца.
Пройас знал Кайютаса с младенчества. Он провел с мальчишкой больше времени, чем с собственной женой, не говоря уж о детях. Имперский принц обучался военному делу под его командованием, изучая даже то, что, как считал Пройас, не стоило бы знать в столь нежном возрасте. Было невозможно, во всяком случае для такого человека, как он, лишить душу ребенка присущей ей невинности и чистоты и при этом не полюбить его.
– Твой отец… – начал Пройас и ужаснулся тому, как сильно дрожит его голос.
Это так реально! Реально!
Должно быть реальным.
Ветер приносил вопли Орды, рев вопящих в унисон несчетных глоток заглушали более близкие крики. Пройас окинул взглядом свиту, убедившись, что ему не стоит опасаться чужих ушей. Впрочем, в противном случае Кайютас и сам не стал бы начинать подобный разговор.
– Мы без конца размышляли о нем, когда были детьми, – продолжал Кайютас, словно никуда не торопясь. – Я. Доди. Телли. Даже Серва, когда достаточно подросла. Как мы спорили! Да и как могло быть иначе, если он значил так много, а видели мы его так мало?
Отвечая исступленному взгляду Пройаса, взор его слегка затрепетал.
– Отец то, – сказал он, покачивая головой на манер напевающего мальчишки, – отец сё. Отец-отец-отец…
Пройас вдруг ощутил, как усмешка расколола его одеревеневшее лицо. В Кайютасе всегда чувствовалась некая легкость, разновидность ничем не пробиваемой самоуверенности. Ничто и никогда, казалось, не тревожило его. Именно это, с одной стороны, позволяло не прилагать ни малейших усилий, чтобы полюбить его, а с другой – во всяком случае, иногда – создавало иллюзию, что он исчезнет, словно лик, отчеканенный на монете, если посмотреть на него с ребра.
– И каковы же были ваши ученые умозаключения? – спросил Пройас.
Вздохнув, Кайютас пожал плечами:
– Мы ни разу не смогли ни в чем сойтись. Мы спорили много лет. Мы рассмотрели все, даже еретические варианты…
Его вытянутое лицо сморщилось от нахлынувших раздумий.
Дунианин.
– А вам не приходило в голову спросить у него самого? – сказал Пройас. И вдруг осознал, что он, несущий цветок утраченной им веры в распахнутые челюсти битвы, которую поэты будут воспевать веками, затаив дыхание внимает рассказу о чьих-то детских годах.
Что же случилось с ним?
– Спросить у отца? – рассмеялся Кайютас. – Сейен милостивый, нет. В каком-то смысле нам и не нужно было: он видел в нас все эти споры. Всякий раз, когда нам доводилось обедать с ним, он непременно делал какое-нибудь заявление, которое опровергало любую теорию, что казалась нам в тот момент самой удачной. Как же это бесило Моэнгхуса!
С одной стороны, сходство юноши со своим отцом делало различия между ними более явными, но с другой… Пройас вздрогнул от внезапно пришедших воспоминаний о своей последней встрече с Келлхусом и поймал себя на том, что отводит взгляд от закованной в нимиль фигуры имперского принца.
Чтобы тот не заметил.
– Разумеется, во всем разобралась Телли, – продолжал Кайютас. – Она догадалась, что мы не можем понять, кем на самом деле является отец, потому что он не существовал вовсе – был, по сути, никем…
Мурашки пробежали по спине экзальт-генерала.
– О чем ты?
Кайютас, казалось, внимательно изучал вздымающийся покров Пелены.
– Это звучит словно какая-то кощунственная чепуха, я знаю. Но, уверяю тебя, все обстоит именно так. – Голубые глаза оценивающе изучали Пройаса, взмокшего и покрывшегося пятнами. – Тебе стоит уяснить это, дядя, и никогда не забывать, что отец всегда является именно тем – и только тем, – чем ему нужно быть. И нужда эта столь же непостоянна, как непостоянны люди, и настолько же изменчива, насколько изменчив мир. Отец является тем, что из него создают текущие обстоятельства, и только его конечная цель связывает все эти несчетные воплощения воедино. Лишь его миссия не дает ему раствориться в этой безумной пене сущностей.
