Еще несколько дней я продолжал вести с Ником беседы о наркотиках, о влиянии сверстников, о том, что значит действительно быть крутым. «Может показаться, что это не так, но гораздо круче быть увлеченным делом, учиться и постоянно узнавать что-то новое, – объяснял я ему. – Оглядываясь назад, я прихожу к выводу, что самыми крутыми были те ребята, кто вообще не прикасался к наркотикам».
Я понимал, насколько неубедительно звучат мои речи, ведь в возрасте Ника я бы тоже ответил что-нибудь вроде: «Ладно-ладно, я все понял». И все-таки я пытался уверить его, что знаю, о чем говорю: вижу, что наркотики распространены повсеместно, а окружение постоянно давит и склоняет к их употреблению, что я понимаю, какой соблазн они представляют, особенно для подростков.
Мне казалось, что Ник слушает мои речи внимательно, хотя я и сомневался, откладывается ли что-то в его голове и каким образом. Более того, я чувствовал, что в наших близких и доверительных отношениях что-то нарушилось. Время от времени он вымещал на мне раздражение. Иногда мы ссорились по поводу небрежно выполненной домашней работы или недоделанных обязанностей по дому. Но все это не выходило за рамки вполне приемлемого и даже ожидаемого подросткового бунтарства, и именно это нас и обескураживало.
Три недели спустя я вез Ника к врачу на обычный медосмотр. Я снова и снова включал и выключал магнитолу в машине. Было ясно, что нет смысла поучать его, – он просто закроется, уйдет в себя, но я хотел, чтобы между нами не оставалось недомолвок. В разговорах, которые мы вели вот уже несколько недель, я использовал все известные мне приемы – от угроз до мольбы. Сегодня напряженность несколько спала. Я сообщил ему, что мы с Карен решили снять наложенное на него наказание. Он кивнул и сказал: «Спасибо».
Я продолжал наблюдать за ним еще несколько недель. Настроение Ника вроде бы стало не таким мрачным. Инцидент с марихуаной я отправил в архив как некое отклонение, помрачение ума – может быть, даже полезное, потому что он получил хороший урок.
Мне казалось, он его усвоил. Ник перешел в восьмой класс, и ситуация вроде бы улучшилась.
Он редко общался с мальчиком, который (я абсолютно уверен в этом) оказывал на него самое пагубное влияние – и который, по словам Ника, продал ему марихуану. (В данном случае я верил Нику, а не матери малолетнего наркоторговца.) Зато он проводил много времени, занимаясь серфингом с друзьями из Уэст-Марин. Выискивая лучшие места для этого, мы вместе колесили по побережью, «ловили волну» на пляжах от Санта-Круса до Пойнт-Арены. Во время этих вылазок у нас было много времени, чтобы поговорить, и Ник казался открытым и настроенным оптимистически. Он был мотивирован на учебу. Он старался получать высокие оценки – отчасти для того, чтобы увеличить шансы на поступление в одну из местных частных старших школ.
Сын продолжал читать запоем. Он перечитывал «Фрэнни и Зуи» и «Над пропастью во ржи». Он сделал доклад об «Убить пересмешника» в форме изложения записанных на автоответчик Аттикуса Финча сообщений для Скаута и Джема от Дилла и анонимных звонков с угрозами в адрес Аттикуса за то, что тот защищал Тома Робинсона. Он прочитал «Трамвай “Желание”», а затем записал на пленку радиоинтервью с Бланш Дюбуа. Для задания по пьесе «Смерть коммивояжера» он нарисовал комикс, оплакивающий ценности семьи Ломан. Потом – биографический проект, для которого Ник надел белый парик, приклеил белые усы, оделся в белый костюм, вышел на сцену и рассказал с мелодичным южным акцентом историю жизни Сэмюэла Клеменса. «Мой писательский псевдоним – Марк Твен. Усаживайтесь поудобнее и слушайте мою историю». Не было заметно никаких признаков того, что он что-то курит – марихуану или сигареты. Он казался вполне счастливым и испытывал сдержанную радость по поводу приближающегося окончания восьмого класса.
Теплый, безветренный уик-энд. Нику тринадцать. Мы провели день дома, а теперь в предвкушении обещанного прогнозом погоды усиления южного ветра мы с ним закрепляем доски для серфинга на крыше нашего универсала и направляемся по извилистой дороге к пляжу к югу от Пойнт-Рейес. Мы выходим к линии прибоя только через час ходьбы по заросшей травой тропе через песчаные дюны.
С досками под мышкой мы медленно шагаем к устью эстуария
[14], известному тем, что это место размножения больших белых акул. Мимо нас скачут кролики, а над нашими головами пролетает стая пеликанов, выстроившихся в виде буквы V. Солнце стоит низко. Кажется, что его лучи окрашены акварелью абрикосового оттенка. По мере того как сгущаются сумерки, туман, как жидкое тесто для блинов, заливает холмистые пастбищные земли, а оттуда наползает на бухту. Более благоприятных условий для серфинга и не придумаешь. Волны высотой шесть-восемь футов накатывают на берег, разбиваются, образуя длинные шелковистые нити. Мы быстро переодеваемся в гидрокостюмы, галопом несемся в воду и запрыгиваем на доски. Заходящее солнце проецирует потрясающую картину из рубиново-красных полос, вытянувшихся вдоль западной линии горизонта. С противоположной стороны низко висит полная желтая луна. В воде мелькают еще двое серфингистов, но они вскоре уходят, и место остается в полном нашем распоряжении. Серфинг удался как нельзя лучше.
Когда мы гребем, не слышно никаких других звуков, кроме плавного «ш-ш-ш» доски, рассекающей воду, а затем через равные интервалы – грохот разбивающейся о берег волны. Мы седлаем одну волну, выплываем, седлаем вторую. Я поднимаю глаза и вижу, как Ник низко пригнулся на своей доске, а обрушивающаяся водопадом волна охватывает его со всех сторон.
Темнеет. Туман скрывает луну и обволакивает нас. До меня доходит, что мы с Ником попали в два разных течения, которые относят нас к противоположным сторонам пролива. Нас разделяет сотня ярдов. Я начинаю паниковать, так как сгущающийся туман и темнота не дают нам хорошо видеть друг друга.
Я слепо гребу в направлении Ника, отчаянно стараясь отыскать его глазами, пока мои руки не ослабевают от борьбы с течением. Наконец после, как мне показалось, получаса безостановочной работы руками я вижу его сквозь разрыв в завесе тумана. Высокий и прекрасный, Ник стоит на доске цвета слоновой кости и разрезает, поднимаясь и опускаясь, сверкающую прозрачную водяную стену, белые брызги вспыхивают по краям его доски, на лице ослепительная улыбка. Заметив меня, он машет мне рукой.
Обессиленные, голодные, обожженные ветром и промокшие насквозь после длительного плавания, мы сдираем с себя гидрокостюмы, надеваем рюкзаки и идем обратно к машине.
По дороге домой мы заезжаем в такерию. Мы едим бурритос размером с откормленного поросенка и потягиваем газировку с лаймом. Ник пребывает в задумчивом настроении, он говорит о будущем – о поступлении в старшую школу.
– Я до сих пор не могу поверить, что поступил, – говорит он.
Не знаю, видел ли я его когда-нибудь таким взволнованным и радостным, как после ознакомительного визита в эту школу.
– Все кажутся такими… – он помолчал, подбирая нужное слово, – увлеченными. Всем. Искусством, музыкой, историей, писательским мастерством, журналистикой, политикой. А учителя…
