Следующие несколько дней он спал по двадцать часов в сутки. После этого он впал в подавленное состояние, замкнулся в себе. Потом без всякого предупреждения холодным весенним днем он снова исчез.
2
Когда Ник пропал и вместе ним наша старая машина, я в очередной раз начал обзванивать отделения неотложной помощи и в очередной раз позвонил в полицию, чтобы узнать, не арестован ли он. Диспетчер полиции, которому я объяснил, что у меня пропал сын, прежде чем переключить меня на номер тюрьмы, предупредил, что, если Ник появится, мне следует отправить его в исправительный лагерь, куда принудительно свозят поднятых среди ночи и закованных в наручники детей. Я читал об одном из таких лагерей – в Аризоне, недалеко от того места, где жили мои родители. Летом там умер один мальчик. Детей там били, морили голодом, привязывали цепями и лишали воды… И это в пустыне, при температуре 45℃.
Мне удалось поговорить с другими родителями, которые пережили нечто подобное. На меня обрушился шквал советов, многие из которых мне были хорошо известны и, как обычно, противоречивы. Снова один из них посоветовал выставить Ника из дома, как только он появится. Для меня это было неприемлемо, так как я знал, куда он в этом случае пойдет: к своим безнадзорным друзьям или, может быть, в убогое и опасное логово наркодилеров. И это будет конец. Все надежды на лучшее будут похоронены. Одна мать порекомендовала закрытую школу, куда она на два года отправила свою дочь.
Ник отсутствовал шесть дней, и мое отчаяние переросло в полное помешательство. Никогда прежде я не испытывал такого горя. Я как безумный часами сидел в интернете, читая душераздирающие истории о детях, подсевших на наркотики. Я обзвонил родителей, знакомых с другими родителями, которые, в свою очередь, знают тех родителей, которые прошли через подобные испытания. Раз за разом я пытался понять, что же все-таки значат наркотики для Ника. Я постоянно вспоминал, как однажды он сказал мне: «Все писатели и артисты, которых я люблю, были пьяницами или наркоманами». Я знал, что Ник употребляет наркотики, потому что они позволяют ему чувствовать себя более умным, менее замкнутым в себе, более открытым и склонным к интроспекции. Кроме того, он вынашивал опасную – и порочную – идею, будто распущенность ведет к вершинам искусства, созданию величайших произведений вроде творений Хемингуэя, Хендрикса или Баския.
В своей предсмертной записке Курт Кобейн написал: «Лучше сгореть, чем угаснуть». Он цитировал песню Нила Янга о Джонни Роттене из группы Sex Pistols. Когда мне было двадцать четыре года, я брал интервью у Джона Леннона. Я спросил, что он думает об этом настроении, которым пропитана вся культура рок-н-ролла. Он выразил свое решительное несогласие и возмущение. «Лучше угаснуть как старый солдат, чем сгореть, – сказал он. – Я преклоняюсь перед теми, кто выжил. Я выбираю жизнь и здоровье».
Жизнь и здоровье.
Не знаю, будет ли мой сын одним из тех, кто выжил…
Как бы то ни было, я не позволял себе распускаться в присутствии Джаспера и Дэйзи. Я не хотел тревожить их еще больше, они и так были встревожены. Мы признались детям, что волнуемся за Ника. Мы не хотели их пугать, но в то же время не хотели делать вид, что все прекрасно. Они же понимали – как они могли не понять? – что это не так. Я был убежден, что непризнание кризиса только усложнило бы ситуацию в доме и нанесло бы больше вреда, чем правда.
Однако когда я оставался один, я рыдал так, как не рыдал с самого детства. Ник, бывало, поддразнивал меня за то, что я неспособен плакать. В редких случаях, когда у меня выступали слезы, он в шутку называл их «слезы с запором». Сейчас же слезы подступали к глазам в самые неожиданные моменты без видимых причин и текли неудержимым потоком. Меня это пугало до чертиков. Меня жутко пугало мое состояние – потерянность и бессилие, утрата контроля и страх.
Я позвонил Вики. Злость и раздражение, которыми были наполнены наши отношения после развода, уступили место общей тревоге за судьбу Ника. С большим облегчением я начал смотреть на нее не с точки зрения того, что заставило нас разбежаться, а с точки зрения того, что нас объединяет. Мы оба любили Ника так, как только родители могут любить своих детей. Дело не в том, что Карен и отчим Ника не волновались за него. Но долгие разговоры, которые мы с Вики вели по телефону, были понятны только нам двоим и не нуждались в других участниках, их наполняла особая тревога – пронзительная, поднимающаяся из самого нутра.
Тем временем мы с Карен поочередно менялись ролями. Когда я падал духом, она успокаивала и подбадривала меня.
– С Ником все будет хорошо.
– Откуда ты знаешь?
– Просто знаю, и все. Он умница. У него доброе сердце.
Когда она теряла самообладание, я принимался утешать ее.
– Ничего, – говорил я. – Он просто запутался. Мы разберемся с этим. Он вернется.
И он вернулся.
Через неделю тихим холодным и пасмурным днем он просто явился домой. Как и тогда, когда я нашел его в переулке в Сан-Франциско, он выглядел слабым, больным и что-то бессвязно бормотал – не человек, а призрак, в котором едва можно было узнать нашего сына.
Он стоял в дверях, а я просто смотрел на него.
– Ох, Ник, – только и произнес я.
Некоторое время я разглядывал его, потом взял за руку и отвел в его комнату. Он, не раздеваясь, лег на кровать и завернулся в теплое одеяло. Я был рад, что в доме никого нет, это избавило меня от лишних объяснений.
Я смотрел на него в оцепенении.
Если не помогло лечение, которое мы прошли, тогда что остается? Только наркологическая клиника. Ничего другого не придумаешь.
– Ник, тебе придется отправиться в клинику. Ты должен это сделать.
Он что-то пробормотал и тут же заснул.
Со всей ясностью встала передо мной необходимость сделать все, что в моих силах, чтобы заставить его пройти курс реабилитации. Я позвонил в некоторые клиники и центры, в частности в тот, в котором мы когда-то были. Я позвонил психологам и другим специалистам и спросил совета. Доктор Ника теперь тоже согласился, что нужно обратиться в наркологический центр, и сам позвонил кое-кому из своих коллег, специализирующихся на лечении наркозависимости и алкоголизма. Мои друзья позвонили своим друзьям, прошедшим весь этот путь.
А Ник все спал.
Я обзвонил все окрестные учреждения, которые мне рекомендовали, и поинтересовался, насколько эффективным бывает лечение от метамфетаминовой зависимости. Но беседы позволили получить лишь поверхностное представление об этой области здравоохранения – должно быть, самой хаотичной и беспомощной. Мне называли показатели в диапазоне от 25 до 85 %, но психолог-специалист по вопросам наркомании и алкоголизма, знакомый со многими программами реабилитации, сказал, что на эту статистику полагаться нельзя. «Даже самые сдержанные оценки звучат слишком оптимистично, – заметил он. – Только около 17 % людей, прошедших лечение по этим программам, сохраняют трезвый, воздержанный образ жизни по прошествии года». Наверное, самые точные сведения я получил от медсестры приемного отделения больницы в Северной Калифорнии. «Истинный показатель выражается однозначным числом, – сказала она. – Всякий, кто обещает больше, лжет».
