История нашей семьи одновременно уникальна и универсальна – в том смысле, что все истории о наркозависимости перекликаются друг с другом. Я понял, насколько мы все похожи, когда впервые попал на собрание группы анонимных алкоголиков. Долгое время я отказывался идти туда, но, несмотря на то, что, слушая истории людей, я часто не мог удержаться от слез, эти встречи укрепили мой дух и смягчили чувство изолированности. Ситуация стала казаться мне не такой отчаянной. Кроме того, истории, рассказанные другими членами группы, подготовили меня к испытаниям, которые иначе застали бы меня врасплох. Эти собрания не стали панацеей, тем не менее я был благодарен за то, что почувствовал себя немного лучше и получил какие-никакие практические советы.
Я изо всех сил старался помочь Нику, спасти его, удержать от падения в пропасть. Это стремление, вместе с чувством вины и тревогой, полностью поглотило меня. Поскольку я писатель, ничего удивительного, что я стал писать, пытаясь разобраться в том, что с нами происходит, и найти решение проблемы, некое средство исцеления, которое я упустил. Я как одержимый с головой ушел в поиски информации об этом наркотике, зависимости и методах лечения. Я не первый писатель, для которого творчество стало своего рода дубиной, помогающей сражаться со страшным врагом, и вместе с тем попыткой ухватиться за что-нибудь (что угодно) понятное в этой катастрофической ситуации, мучительным процессом осмысления переживаний и эмоций, переполнявших мой мозг. В конечном счете все мои усилия не смогли спасти Ника. Да и меня мои писания тоже не исцелили, хотя и были полезны.
Труды других авторов в чем-то помогли. Всякий раз, когда я доставал с полки книгу Томаса Линча «Тела в движении и в покое: Метафора и смерть» (Bodies in Motion and at Rest: On Metaphor and Mortality), она сама собой открывалась на странице 95, на эссе «Мы такие, какие есть». Я прочел его десятки раз, и каждый раз не мог сдержать слез. Когда его ребенок лежал без сознания, после всех арестов, ночей, проведенных в вытрезвителе, и госпитализаций, Линч, гробовщик, поэт и эссеист, смотрел на своего любимого сына-наркомана с печалью и покорностью судьбе. Позже он написал: «Я хочу запомнить его таким, каким он был: умным и улыбчивым мальчиком с голубыми глазами и веснушками, как на фотографиях, где он держит судака, стоя на причале вместе с дедом, или где он одет в свой первый костюм перед школьным выпускным своей сестры, или где, посасывая большой палец, рисует, сидя за кухонном столом, или играет на своей первой гитаре, или позирует вместе с соседскими ребятами в день, когда пошел в первый класс».
Почему так помогает чтение чужих историй? Дело не в том, что несчастье любит компанию. По собственному опыту я понял, что несчастные люди слишком погружены в свои страдания, чтобы нуждаться в обществе посторонних. Опыт и переживания других людей помогли мне справиться с эмоциональным хаосом: читая их истории, я уже не чувствовал себя полным психом. И, как и в случае с откровениями, которые я слышал на собраниях анонимных алкоголиков, эти исповеди послужили своего рода компасом в неизведанных водах. Томас Линч показал мне, что можно любить ребенка, которого ты потерял, может быть, навсегда.
Мои попытки осмыслить происходящее вылились в написание статьи о том, что пережила наша семья, для New York Times Magazine. Мне было страшно, что о наших кошмарных буднях узнают чужие люди, но я был просто обязан это сделать. Мне казалось, что если я обнародую нашу историю, то таким образом мне удастся хоть кому-нибудь помочь, как мне помогли Линч и другие авторы. Я обсудил это с Ником и другими членами семьи. Несмотря на их поддержку и одобрение, я чувствовал себя неуютно, выставляя нашу жизнь на суд широкой публики. Однако реакция читателей на статью ободрила и воодушевила меня, а Нику, по его словам, придала смелости. С ним связался редактор издательства и поинтересовался, не хочет ли он написать воспоминания о своем опыте, которые помогли бы вселить надежду в молодых людей, пытающихся побороть наркозависимость. Ник с энтузиазмом отнесся к этому предложению. На собрании анонимных алкоголиков, которые он в то время посещал, его друзья и даже незнакомые люди, узнав, что он и есть герой статьи, обнимали его и говорили, как сильно им гордятся. Он сказал, что это было яркое выражение признания и одобрения той тяжелой работы, которую он проделал.
Я также получил много отзывов от самих наркозависимых и их родных – братьев и сестер, детей и других родственников, прежде всего родителей. Они приходили сотнями. Кое-кто был настроен критически. Один корреспондент обвинил меня в эксплуатации Ника в собственных целях. Другой, возмущенный коротким эпизодом из нашей жизни, заявил: «Вы позволяли ему надевать одежду задом наперед? Неудивительно, что он стал наркоманом». Однако большинство писем содержали слова сочувствия, утешения, понимания, и в основном их авторы делились своим горем. Многим казалось, что наконец-то нашелся кто-то, кто понимает, что им приходится переживать. Оказалось, несчастье все-таки любит компанию: людям становится легче, когда они понимают, что не одиноки в своих страданиях, что все мы оказались ввергнуты в пучину настоящего социального бедствия – эпидемии, охватившей детей и затронувшей целые семьи. По какой-то причине история незнакомого человека как бы давала им разрешение рассказать и собственную историю. Им казалось, что я должен понять их, и я действительно их понимал.
«Я сижу и плачу, мои руки дрожат, – написал один из корреспондентов. – Вашу статью мне передали вчера на еженедельной встрече отцов, потерявших своих детей. У человека, передавшего мне статью, три года назад от наркотиков умер шестнадцатилетний сын».
«Ваша история – это и наша история, – написал другой отец. – Разные наркотики, разные города, разные реабилитационные центры, но история одна и та же».
И еще письмо: «Поначалу я испугался, что кто-то, не спросив разрешения, описал историю моего ребенка. Однако, прочитав до середины текст с очень эмоциональным описанием событий и их неизбежных последствий, я понял, что даты не совпадают, и, таким образом, должен был признать, что и другие родители переживают такие же уму непостижимые трагедии и потери, как и я… Личный опыт, приобретенный за четверть века, заставляет меня изменить последний абзац в вашей статье: “Сбежав из последнего реабилитационного центра, мой сын чуть не умер от передоза. Его отправили в другой город на лечение по специальной программе, и он не притрагивался к наркотикам почти два года. Затем снова начал исчезать из дома, отсутствуя иногда по несколько месяцев, иногда по несколько лет. Несмотря на то что он был одним из лучших учеников школы с самым высоким рейтингом в стране, ему понадобилось двадцать лет, чтобы закончить весьма средний колледж. И столько же времени понадобилось мне, чтобы отказаться от несбыточных надежд и признать, что мой сын не может или не хочет завязать с наркотиками. Сейчас ему сорок, он сидит на пособии и живет в общежитии для взрослых наркоманов”».
Было много и других писем с невыразимо трагическими финалами. «У нашей истории другой конец. Мой сын скончался от передозировки в прошлом году. Ему было семнадцать». Другое письмо: «Моей красавицы-дочки больше нет. Ей было пятнадцать, когда она умерла от передозировки». И еще: «Моя дочь умерла», «Мой сын умер». Письма и электронные сообщения всё еще приходят, врываясь в повседневную рутину жизни как напоминание о бесконечной череде жертв наркозависимости. И с каждым из них мое сердце вновь обливается слезами.
