Первое, что я почувствовал, оказавшись здесь, – это пренебрежение. Я оглядел собравшихся с некоторым даже отвращением и подумал: «Что я делаю среди этих женщин с крашеными волосами и в брючных костюмах, среди мужчин с толстыми животами в наглухо застегнутых рубашках с короткими рукавами и хлопковых брюках?» Однако, когда пришло время уезжать домой, я ощутил, что всех нас – родителей, детей, мужей, жен, любовников, братьев и сестер наркозависимых – связывает много общего. Мое сердце разрывалось, когда я думал о них.
Я был одним из них.
Я не собирался выступать, но потом все-таки решил высказаться.
– Мой сын ушел из дома, – сказал я. – И я не знаю, где он.
К глазам подступили слезы. Я не мог больше произнести ни слова. Я сгорал от стыда, выставив на публику наши проблемы, но в то же время испытывал огромное облегчение. В конце встречи собравшиеся прочитали «Молитву о спокойствии духа»: «Господи, дай мне спокойствие духа, чтобы принять то, что я не могу изменить, дай мне мужество изменить то, что я могу изменить, и дай мне мудрость отличить одно от другого»
[25].
«Пожалуйста, пожалуйста, дай мне спокойствие духа, чтобы принять то, что я не могу изменить, дай мне мужество изменить то, что я могу изменить, и дай мне мудрость отличить одно от другого», – мысленно повторял я.
Потом они запели «Снова возвращаюсь к тебе».
Я снова приехал на собрание. На этот раз его устроили в более шикарном районе. Кофе здесь был лучше. От компании «Кофе Пита». В этот раз наконец мы услышали хоть одну смешную историю. Мужчина в ветровке персикового цвета рассказал, что он хранит все свои лекарства – золофт, бета-блокаторы, таблетки от гипертонии, снотворное, виагру – в одной бутылочке, чтобы до них не добрался его сын. Люди вокруг понимающе кивают: мы знаем, что нужно прятать лекарства (и спиртное) от наших родственников. Однажды он очень торопился на презентацию и вытряс из бутылки таблетку бета-блокатора. Во всяком случае он собирался принять именно бета-блокатор. Однако вместо этого лекарства он проглотил таблетку виагры. Она подействовала в тот самый момент, когда он должен был выступать перед аудиторией. Причем там не было трибуны, за которой можно было бы укрыться.
Веселое настроение после его рассказа быстро улетучилось, когда заговорила застенчивая женщина, упомянувшая свою «практику», из чего можно было заключить, что она по профессии врач или юрист. Прерывающимся голосом она сообщила, что несколько дней назад пыталась совершить самоубийство. Лицо у нее бледное, даже зеленоватое, никакой косметики, волосы жесткие, глаза измучены бессонницей и тревогой. Она сказала, что поехала к мосту Золотые Ворота и припарковала там машину. Потом вылезла и пошла на мост.
– Ветер пронизывал меня насквозь, слезы струились по лицу. Я смотрела вниз, на воду, – говорила она. – Мне нужно было перелезть через ограду, а с другой стороны была натянута сетка. Мне пришлось бы как-то перелезать и через нее. Я решила, что легче достать пистолет. У моего отца есть пистолет. Он хранится в запертом ящике комода в спальне в доме родителей. У меня есть ключ. От дома и от ящика. С пистолетом это можно будет сделать быстрее. И не будет так холодно.
Она пошла по мосту обратно, к месту, где оставила машину, но не нашла ее. Она подумала, что перепутала место, где припарковалась. Обошла все вокруг, но машина исчезла. И тут она увидела дорожный знак. Оказывается, она остановилась там, где парковка запрещена. Машину отбуксировали на штрафстоянку.
– Это было так прикольно, что я начала смеяться, – продолжала она. – Я смеялась и плакала одновременно. Тогда-то меня и осенило: пока я еще в состоянии смеяться, я не могу лишать себя жизни.
Слезы катились у нее по щекам, и все мы плакали вместе с ней.
Я снова приехал в Новато на собрание в помещении церкви. Я уже многих узнавал. С некоторыми мы обнялись. В других местах все спрашивали, как у меня дела. Здесь обо мне все знали.
Одна из матерей начала говорить, слегка раскачиваясь на стуле. Я уставился на белые плитки пола, сгорбившись на сером металлическом стуле и сложив руки на коленях. Женщина, одетая в простой деловой костюм, отпивала маленькими глотками кофе из бумажного стаканчика. Ее длинные волосы были заплетены в косу, лицо чуть тронуто персиковыми румянами, глаза подведены. Дрожащим голосом она рассказала нам, что ее дочь отбывает двухлетний срок в тюрьме, куда она попала после рейда по борьбе с наркотиками. Женщина вся сжалась на стуле. И разрыдалась.
Теперь везде, куда бы я ни поехал, я видел слезы.
Везде слезы.
– Я счастлива, – сказала она. – Я знаю, где она. Я знаю, что она жива. В прошлом году мы так радовались, когда ее приняли в Гарвард. А сейчас я испытываю облегчение от того, что она в тюрьме.
Седая женщина поспешила сказать, что она понимает, что чувствует эта несчастная мать.
– Каждый день я благодарю Бога за то, что моя дочь в тюрьме, – делилась с нами она. – Шесть месяцев назад ее осудили за употребление и торговлю наркотиками и за проституцию. – Она перевела дух и сказала не столько нам, сколько себе: – Там она будет в большей безопасности.
Я думал: вот до чего мы дошли. Не все, конечно. Но некоторые из нас уже благодарят Бога за то, что наши дети в заключении.
Я не мог контролировать то, что происходит, я не мог вылечить зависимость – и все равно я продолжал ломать голову, пытаясь найти что-то, что я проглядел, о чем не подумал. «То капля надежды блеснет, то взбушуется море отчаяния, и все боль, все боль, все тоска и все одно и то же», – писал Толстой.
От Ника никаких вестей, и каждый час, и каждый день, и каждая неделя – сплошная пытка и страдания, как от физической боли. Я почти все время чувствовал себя будто в лихорадке. Может быть, и верно, что страдания закаляют характер, но человека они разрушают. Здоровье людей, которых я встречал на собраниях Ал-Анон, было подорвано. Все перенесли психическую травму, некоторые пострадали физически, и это отразилось на их внешности. В то же время это самые открытые, живые и эмоционально щедрые люди, которых я когда-либо встречал.
Как нам советуют на собраниях Ал-Анон, я пытаюсь «отстраниться» – отдаться на волю Бога. Но как родители могут отстраниться, «отпустить»? Я не мог. Я не знал, как это сделать.
Как я не заметил, что Ник употреблял наркотики эти последние месяцы, даже когда находился в нашем доме? Я был настолько травмирован его зависимостью, что в моем восприятии перемешались сюрреализм и действительность. Я утратил способность отличать нормальное поведение от вызывающего. Я так поднаторел в выискивании разумных оправданий и отрицании очевидного, что уже не мог понять, где кончается одно и начинается другое. Или, может быть, у наркоманов с опытом развиваются исключительные способности к вранью, а у родителей параллельно развивается восприимчивость к их лживым речам? Я верил Нику, потому что хотел верить, готов был поверить всему, что он говорил.
