Ник бежит. Потом сворачивает на тропу, которая ведет через кустарник над каньоном к уединенной бухточке, откуда видно Малибу.
Я вижу его худощавое длинное тело и сильные ноги.
На голове бандана.
Большие кроссовки, спортивные шорты, футболка, обтягивающая мускулистую грудь.
Прозрачные глаза чайного цвета.
Я всегда надеялся, что его голос по телефону успокоит меня, приглушит мучительное возбуждение, хотя и знал, что этот его голос может мастерски обманывать. Я больше не понимал, где правда, где ложь. И тем не менее я предпочитал, чтобы меня успокоили и обнадежили, только бы услышать его голос.
«Привет, пап! Это я. Что происходит? С тобой все в порядке?»
Я уверен, что у него все хорошо. И всегда не уверен, что у него все хорошо.
Три один ноль…
Порой, когда у Ника бывали неприятности, мне становилось так плохо, что хотелось стереть, уничтожить, вычеркнуть все, что с ним связано, из своей памяти, чтобы не приходилось больше волноваться за него, чтобы он больше не огорчал и не разочаровывал меня, чтобы мне не приходилось винить ни себя, ни его, чтобы в моей голове больше не мелькали жуткие и навязчивые образы моего любимого сына, обколотого наркотиками, в самой убогой и ужасной обстановке, которую только можно себе вообразить. Втайне я мечтал о чем-то вроде лоботомии.
Я ужасно страдал и жаждал покоя.
Я мечтал о том, чтобы кто-нибудь вычистил, как выскабливают семечки и сочную рыхлую часть из перезрелой дыни, не оставляя ни кусочка подгнившей мякоти, все остатки памяти о Нике из моей головы и уничтожил все знания о том, что было, уничтожил бы мою тревогу и мою боль, и его боль, и жжение, которое я чувствую внутри.
Я чувствовал, что ничего, кроме лоботомии, не сможет умерить мучившую меня неослабевающую боль.
Наконец до меня дошло: я лежу в неврологическом отделении интенсивной терапии после кровоизлияния в мозг. Это, конечно, не лоботомия, но что-то очень близкое к ней.
Я находился в белой палате в Медицинском центре Калифорнийского университета под навязчивым наблюдением мониторов и добрых медсестер, которые спрашивали, помню ли я, как меня зовут (я не помнил) и какой сейчас год (две тысячи пятнадцатый?).
Я перенес нечто вроде выскабливания мозга, потенциально опасного для жизни, и я не могу вспомнить свое имя и год, но меня не избавили от тревоги, которую могут понять только родители ребенка, употребляющего наркотики, да и вообще все родители, когда их ребенку грозит смертельная опасность.
Действительно ли ему грозила смертельная опасность? Его прекрасный мозг был отравлен, одержим, зависим от метамфетамина. Я хотел стереть, выкинуть его из головы, но он все равно там, даже после этого кровоизлияния. Что бы ни случилось, мы все равно связаны с нашими детьми. Они неразрывно вплетены в ткань каждой нашей клеточки и неотделимы ни от одного нейрона. Они проникают в наше сознание, поселяются в каждом отверстии, полости и укромном уголке, где прячутся наши самые примитивные инстинкты, глубже, чем наши индивидуальные особенности, глубже, чем наше собственное «я».
Мой сын. Ничего, кроме моей смерти, не сможет стереть его из моей памяти. Может быть, и смерти это будет не под силу.
Какой же у него номер телефона?
Ник.
Монитор, как молот, колотит по моему черепу.
– Вам нужно немного поспать.
Медсестра. Приподнимает меня.
– Ник?
– Успокойтесь, голубчик. Все хорошо. У вас давление повысилось.
Еще таблетки и бумажный стаканчик с водой, чтобы их запить.
– Ник…
– Поспите. Это помогает лучше всего.
– А мой сын?
– Поспите.
– Помогите мне, пожалуйста, набрать его номер…
– Вам нужно поспать.
Я пришел в возбужденное состояние и, видимо, начал вырывать шунт. Усталая и растерянная медсестра поспешила в палату. Сказала, что сделает мне еще один укол обезболивающего.
Лекарства не развеяли мой страх. Я хотел позвонить ему, чтобы убедиться, что с ним все хорошо. Мне нужно было позвонить ему. Я не мог вспомнить. Какой у него номер? Он начинается с цифр три один ноль.
– Пожалуйста, дорогой, поспите.
Утром приехала Карен. Вошел доктор.
– Можете назвать свое имя?
В очередной раз я грустно покачал головой.
– Вы знаете, где вы находитесь?
Я долго размышлял, а потом спросил:
– Это метафизический вопрос?
Доктор ответил не сразу. В конце концов он решил, что простого ответа «нет» будет достаточно.
Карен заплакала.
– Кто сейчас президент Соединенных Штатов?
Я беспомощно смотрел на него.
– Передайте, пожалуйста, моему редактору, что мой чемодан сломан. Скажите, что замки не работают.
– Чемодан?
– Да, замки не работают. Чемодан сломан.
– Хорошо. Я скажу ему.
Сломанный чемодан, мой мозг. Со всем его содержимым – тем, что составляет мое «я». Я не помнил своего имени. Я не знал, где нахожусь. Я не помнил его номер телефона, цифры высыпались из чемодана с шумом и в полном беспорядке, как опрокинутый контейнер с детальками «Лего» или коллекцией мелких ракушек, которые Ник собирал на пляже Чайна-Бич, когда ему было… четыре? Они высыпались, потому что сломался замок.
Мой сын в опасности. Я не мог забыть этого даже сейчас, когда мой мозг залит токсичной кровью.
Ник.
– Как вас зовут?
Опять эта медсестра.
– Вы можете позвонить моему сыну?
– Какой у него номер?
– Три один.
– А дальше?
– Не знаю.
Медсестра сделала мне укол седативного и болеутоляющего. Теплая волна охватила пальцы ног, поднялась по ногам и начала заполнять живот, грудь, плечи, руки, потом по задней стороне шеи тепло проникло в мою поврежденную голову, успокаивая меня.
Сон, похожий на смерть, тянул меня куда-то вниз, как тело мертвого человека с привязанным к ногам грузом, которого бросили в бездонное озеро, и я падал, падал, падал. И даже сейчас напрягал свой больной мозг: «Какие цифры идут после тройки-единицы-ноля?»
У меня была отдельная палата, но никакого личного пространства. Дверь нараспашку. Свет круглые сутки. Пару раз я просил Карен или медсестру открыть окно, чтобы подышать свежим воздухом, но потом мне стало очень холодно. Сестра Карен заходила, когда у нее выдавалась свободная минутка между обходами в других палатах. Мне становилось лучше, когда она была рядом.
И конечно, мое состояние улучшалось, когда приходила Карен. Она сидела на моей кровати под неоновыми трубками дневного света в пластиковых плафонах под квадратными белыми потолочными панелями с целым созвездием крохотных отверстий. Она сидела со мной и читала мне, и я засыпал. Она успевала заниматься детьми и другими делами, но я хотел, чтобы она была здесь, со мной. Когда она была рядом, все остальное отступало – беспокойство, страх. Лежа со мной на кровати, Карен держала меня за руку, и мы смотрели единственный телевизионный канал, который я мог терпеть, единственный сюжет, который я был в состоянии воспринимать, – трансляция неменяющегося изображения горы.
