Американским врачам и санитарам очень помогали волонтерки. Им приходилось непросто: один санитар пил спирт, предназначенный для стерилизации медицинских инструментов, а американские десантники отчаянно вымогали сувениры, чтобы послать домой. Один из них все пытался купить у медсестры-голландки значок Красного Креста и с каждым отказом сулил ей все больше денег. А ее поразил расизм в американской армии. Всякий раз, когда она ухаживала за чернокожими солдатами из интендантского батальона, белый солдат ехидно бросал: «Твой новый парень?»
[941]
В тот же день 307-я рота смогла переправить некоторых раненых обратно в 24-й эвакогоспиталь в Леопольдсбурге через бельгийскую границу. Однако, когда немцы ударили по «Адскому шоссе» всерьез, такой возможности больше не предоставилось. Рота, усиленная группой хирургов, трудилась не покладая рук. Она провела 284 серьезные операции и 523 обычные. Как и следовало ожидать, 78 % случаев были связаны с конечностями: «руки, ноги, пальцы, ступни»
[942].
Уровень смертности в 307-й роте, учитывая обстоятельства, был поразительно низким – 2,5 %. Со времен Первой мировой войны военная медицина добилась огромных успехов: пенициллин, глюкоза в капельницах, кислород, противостолбнячная сыворотка, сульфамидный порошок, улучшенные анестетики… Немалую роль играла и быстрая эвакуация на джипах. Врачи роты столкнулись только с одним случаем газовой гангрены, когда пострадавшего привезли спустя тридцать часов после травмы. От старой системы установления очередности медпомощи, оставшейся еще с предыдущей войны, когда людей с тяжелыми ранами головы и живота оставляли умирать, отказались. «Согласно стандартной процедуре, тяжелораненых везли в противошоковую палату прямо из приемного отделения». А огромную роль сыграло применение в общей сложности 10 тысяч галлонов кислорода и 45 миллионов условных единиц пенициллина, а также переливание крови. «Кровь играла главную роль в спасении раненых при шоке и обильном кровотечении»
[943], – говорится в отчете 307-й роты. Бригада использовала 1500 единиц плазмы и пополнила банк крови, призвав легкораненых стать донорами.
Сержанта Отиса Сэмпсона, тяжело раненного осколками 88-мм снаряда, на «фабрику младенцев» доставили на джипе. «Меня внесли в больницу на носилках с короткими ножками, – записал он, – и положили на пол в коридоре. Влили две кварты крови [ок. 1,9 л]: я всем телом почувствовал, как возвращается жизнь. Майор осмотрел меня, велел дежурному снять с меня одежду и перевернуть на спину. “Майор, я ранен в спину”, – сказал я ему. “Знаю, – ответил он, – но осколок у тебя в животе. Будь это Первая мировая, с такой раной ты бы не выжил. Можешь выпить воды, если хочешь, вреда не будет”»
[944].
Дежурный унес было его берцы со словами: «Там, куда ты идешь, они не понадобятся». Разъяренный Сэмпсон попытался сползти с носилок, чтобы остановить его, и майор приказал дежурному вернуть ботинки. В палате Сэмпсон видел, как врачи накрывают простынями лица умерших. Но не все пациенты были серьезно ранены. Один немецкий летчик, выпрыгнувший с парашютом из своего самолета, приземлился прямо перед их окном. «Его парашют за что-то зацепился, и он так там и болтался». Двое десантников, ходячие раненые, тут же вышли и забрали у пилота часы и пистолет.
Немецкий летчик был одним из пилотов истребителей, которые напали на Неймеген в середине дня, вызвав панику. Те из горожан, кто остался в городе, решили, что его будут бомбить, как Эйндховен, и ринулись в ближайшее убежище. Истребители расстреляли и «фабрику младенцев». Когда капитан Бестебрёртье пришел туда перевязать раны, доктор сказал ему: «Знаете, что сделали эти немецкие ублюдки? Прилетели и обстреляли больницу, хотя на ней огромный красный крест. И знаете, что я делал, когда они прилетели? Спасал жизнь немцу! Я, еврей!»
[945]
После боев за мосты расчищать в Неймегене пришлось немало. Многих поразила одна сцена. На автомобильном мосту со стороны Неймегена лежал мертвый немец, и его окоченевшая рука указывала на дальний берег. На мосту нашли около восьмидесяти мертвых немцев, и «утром, – как записал лейтенант Тони Джонс из Королевских инженеров, – выудили еще очень много пленных, необычайный ассортимент – старые и молодые, эсэсовцы, полиция, вермахт, морпехи, некоторые надменные (правда, ненадолго), – но большинство совершенно потрясенные и сбитые с толку. Захвачены были орудия 88-мм, 50-мм, 37-мм, французский танк, “Шпандау”, пулеметы “Гочкис”, новые винтовки, старые длинноствольные винтовки, длинные штыковые винтовки 1916 года, мины, гранатометы, всевозможные гранаты… Там бы на военный музей хватило»
[946].
В самом Неймегене условия были гораздо хуже: почти вся северная часть города выгорела дотла. «Город выглядит ужасно и сильно разрушен», – написал директор концертного зала. «Много сгоревших домов, дороги сплошь в воронках, горы стекла и щебня, вырванные с корнем деревья – невероятно горестное зрелище»
[947]. В большом концерт-холле De Vereeniging было разбито более тысячи оконных стекол.
Повсюду вокруг Валькхофа разрушения были, конечно, еще более ужасными: «Хаос развороченных снарядами окопов, клочья обмундирования, засохшие лужи крови, подбитые машины и орудия». Мертвые немцы все еще лежали на улице, некоторых накрыли пальто. По словам одного из очевидцев, американцы молча ходили вокруг. «Один американский десантник ел свой обед из консервной банки рядом с телом немецкого солдата»
[948]. Раненых горожан увозили в больницу Святого Канизия, «где оперировали восьмерых, а то и десятерых одновременно»
[949]. Жители окрестных деревень, узнав о разрушении Неймегена, делились всем, что имели, особенно продовольствием, чтобы помочь тем, кто потерял все.
Из 540 евреев, живших в Неймегене в 1940 году, четыре года спустя осталось шестьдесят, не больше. Одного из них, Симона ван Праага, спрятал католический священник, и Прааг почти все время провел в темноте, боясь, что его обнаружат или кто-нибудь на него донесет. Оставаться в укрытии, пока бушевала битва и горели дома, было, наверное, ужасно. Едва ли он почувствовал облегчение, когда его мучения закончились и он вышел на свет и увидел разрушенный боями город
[950].
