Вот что писал Виктор Гюго о «буржуазности» Луи-Филиппа: «Он редко бывал у обедни, не ездил на охоту и никогда не появлялся в опере. Не питал слабости к попам, псарям и танцовщицам, что являлось одной из причин его популярности среди буржуа. У него совсем не было двора. Он выходил на улицу с дождевым зонтиком под мышкой, и этот зонтик надолго стал одним из слагаемых его славы. Он был немного масон, немного садовник, немного лекарь»
[149].
Однако все эти внешние проявления не заслоняли от людей, знавших короля, одну из его существенных черт – скупость. Та же мадам де Жанлис в разговоре с Гюго о короле как-то обмолвилась: «Он был мальчиком, я из него сделала мужчину; он был неповоротливым, я его сделала ловким; он был замкнутым, я его сделала разговорчивым человеком; он был трусливым, я его сделала храбрым, он был скупым, и мне не удалось превратить его в щедрого человека»
[150].
Кроме этого недостатка, Луи-Филипп обладал качествами, отнюдь не сближавшими его с буржуа. Он был храбрым человеком, хотя войны не любил, и неоднократно проявлял мужество в сражениях, в частности, при Вальми и Жемаппе; однажды в Вандоме он спас тонущего человека. По словам Ж. Берто, хороший игрок и хороший солдат, он рисковал собой и своими близкими; он не только не боялся опасности, но любил испытывать судьбу
[151]. Можно сказать, что зонт и знаменитый парик Луи-Филиппа, как черты принадлежности к буржуа, во многом были своеобразными рекламными приемами. По словам Т. Зелдина, прогулки по парижским улицам без сопровождения и охраны являлись не проявлением буржуазного склада души, а обдуманным шагом очень храброго человека, поскольку частые покушения на жизнь короля, а их было совершено восемь, делали Луи-Филиппа своего рода рекордсменом среди монархов. Настоящие буржуа оставались в таких случаях дома
[152].
Как видим, угроза покушений висела и над Николаем, особенно со стороны поляков, и над Луи-Филиппом. Причем Николай, так же как и Луи-Филипп, гулял по Петербургу без охраны. Как отмечала русская публицистка начала XX в. А.И. Соколова, «ни о каких “охранах” в то время не было речи… Государь свободно гулял где и когда хотел, и то, что теперь считается заботой и зачисляется за необходимую и полезную службу, явилось бы в те времена дерзким и непростительным шпионством»
[153]. После покушения на Николая во время коронации в Польше в 1829 г. и «вспышки» революционности в Европе царь стал больше опасаться за свою жизнь, считая, что его «хотят зарезать», окружал себя «верными молодцами» «отца-командира» И.Ф. Паскевича, верил в террористов, «подосланных из Франции». Все это актуализировало во внешнеполитической доктрине Николая мифологему «всеевропейского заговора революционеров»
[154].
Если в первое время после Июльской революции Луи-Филиппа на улице осаждала восторженная толпа и до своих покоев он добирался в расстегнутом жилете и измятой шляпе, то в последующие годы королю приходилось опасаться уже не восторгов подданных, а их агрессии. За те восемнадцать лет, что Луи-Филипп находился у власти, на его жизнь неоднократно покушались республиканцы, надеясь убийством монарха уничтожить ненавистную им монархию. 28 июля 1835 г. Джузеппе Фиески взорвал на пути королевского кортежа «адскую машину». Король чудом уцелел, но восемнадцать человек, в том числе маршал Мортье, погибли. 25 июня 1836 г. республиканец Луи Алибо стрелял в короля в непосредственной близости от дворца, но промахнулся. Это же случилось с Менье, выстрелившим из пистолета в королевскую карету на набережной Тюильри 27 декабря того же года. Подметальщик улиц Дармес, стрелявший в короля из карабина 15 октября 1840 г., тоже промахнулся. Все, кто покушался на жизнь короля, были казнены, и только одного Менье Луи-Филипп помиловал и выслал в Америку. Готовились и другие покушения, которые заговорщики не смогли осуществить.
Из-за покушений Луи-Филипп жил в постоянном страхе: на его ночном столике всегда лежали два заряженных пистолета, и он никогда не гасил свет в своей спальне. Король редко покидал Тюильри, превратившийся для него в «дворец-тюрьму». В город он выезжал только в экипаже, обитом железом. Напуганный покушением Алибо, Луи-Филипп не присутствовал даже на торжественном открытии Триумфальной арки на площади Звезды 29 июля 1836 г. После покушения Фиески Луи-Филипп впервые появился на публике, перед двумя сотнями тысячами зрителей, лишь 25 октября 1836 г., в день воздвижения на площади Согласия Луксорского обелиска
[155].
Вот что писал об этом оказавшийся в Париже в 1838–1839 гг. князь П.А. Вяземский, увидев короля на мессе в Соборе Парижской Богоматери: «Уж только после видел мельком короля, когда он проезжал в карете и кланялся народу в окошко, и должно отдать справедливость неустрашимости его, довольно высовывал голову свою из кареты. Впрочем, около кареты телохранителей бездна, и полицейских предосторожностей тьма…»
[156]
Между тем все эти церемониальные события были чрезвычайно важны для Луи-Филиппа. Король, которого Николай I считал «узурпатором» трона, напротив, всячески стремился подчеркнуть преемственность своей власти; он активно поддерживал свою репутацию защитника родины и «солдата свободы». Решительно пресекая бонапартистские заговоры, Луи-Филипп дорожил причастностью к славе «великой империи». В 1836 г. закончили строительство Триумфальной арки Наполеона, начатое еще во времена Империи. В армии были восстановлены маршальские звания, назначены пенсии ветеранам Наполеоновских войн. На средства своего личного королевского бюджета он восстановил сильно запущенный со времен Революции Версальский дворец, украсил его произведениями искусства и сделал музеем национальной доблести. В 1840 г. король согласился со своим министром А. Тьером возвратить на родину с острова Святой Елены прах императора. «Праздник почившего изгнанника, с торжеством возвращающегося на родину», как образно назвал церемонию Виктор Гюго, состоялся в Париже 15 декабря 1840 г.
[157]
Итак, «буржуазность» Луи-Филиппа была двойственной; говоря словами Гюго, «манеры он усвоил при Старом порядке, а привычки при новом: то была смесь дворянина и буржуа, подходящая для 1830 года»
[158].
