Со своей женой, королевой Марией-Амелией, Луи-Филипп был самым нежным, внимательным и заботливым супругом; «моя добрая королева», – так он ее называл. Король ни в чем не хотел перечить жене. Он, сын века Просвещения, человек, в принципе, неверующий, старался как можно меньше раздражать набожную королеву в том, что касалось вопросов веры. В течение всей своей жизни он всегда пытался находить предлоги, чтобы не ходить к мессе. Только на смертном одре он приобщился к святым дарам, исповедался – и то лишь для того, чтобы было спокойно королеве. После ухода священника Луи-Филипп спросил у Марии-Амелии: «Жена, ты мною довольна?»
[168]
Рассмотрим теперь нравственные качества наших героев. О моральных свойствах Николая современники высказывали противоположные суждения, однако было распространено мнение о жестокости государя с «оловянными глазами», чуждого всякого милосердия и сантиментов. Между тем при всем своем ярко выраженном темпераменте холерика, Николай отличался склонностью к меланхолии и нередко выглядел несчастным. Он был чувствительным, часто плакал, когда его сердце бывало затронуто. По словам А. Труайя, эмоциональная раздвоенность Николая проявлялась и в его любви к животным. Он выказывал по отношению к ним безграничное терпение и понимание, одновременно относясь к людям с неумолимой жестокостью. Животные утешали его своей покорностью и простодушием. Среди всех представителей животного мира государь отдавал предпочтение лошадям. Обожание было столь велико, что в 1830-х гг. на территории Александринского парка в Царском Селе архитектор А.А. Менелас начал строительство здания из красного кирпича, которое должно было стать «домом престарелых» для лошадей, обладавших когда-то исключительной привилегией – носить на своей спине представителя императорской фамилии. Эта образцовая конюшня в шутку была названа близкими императора «Домом Инвалидов». Когда одна из лошадей умирала, он испытывал настоящее горе и приказывал, чтобы животное погребли неподалеку, на кладбище для лошадей, созданном по его инициативе. Этой страсти к лошадям сопутствовала не менее прихотливая любовь к собакам. Ярый поклонник псовой охоты, Николай ввел в России моду на борзых
[169].
А вот по свидетельству мемуаристки М.А. Цербиковой, дочери вице-адмирала А.Р. Цербикова и племянницы декабриста Н.Р. Цербикова, ее отец считал Николая «образцом великодушия и справедливости». Государь не был чужд состраданию на бытовом уровне. Он, например, выступил в роли мецената при оказании помощи пострадавшим от пожара на Васильевском острове в 1831 г., проявлял гуманность по отношению к пленным полякам или англичанам, мог подарить шинель нуждающемуся учителю, позаботиться о пострадавшем при столкновении с его санями извозчиком.
Николай Павлович был человеком своего времени и по-своему заботился о солдатах, хорошо зная их повседневные нужды. На основании упорядоченного устава о рекрутской повинности 1832 г. срок службы солдат в действительной армии был сокращен с 25 до 20 лет, а довольствие, выплачиваемое нижним чинам, возросло в 9 раз. В 1849 г. были увеличены более чем в два раза нормы выдачи мяса (составляли почти 100 граммов в день). Особое внимание государь уделял госпиталям, число которых к 1851 г. удвоилось, достигнув 189
[170].
Народ в целом и придворные Николая боялись. Его неожиданное появление в школе, казарме, больнице вызывало ужас. Его приглашения воспринимались как приказы. На бал в Зимний дворец приезжал даже прикованный к постели больной, лишь бы не ослушаться Его Величества. Даже те, кому не в чем было себя упрекнуть, чувствовали свою вину. В присутствии царя каждый стоял, боясь пошевелиться, словно зачарованный. Полковник Стрижовский на вопрос, любит ли он царя, простодушно ответил: «Я не знаю, дозволено ли мне это»
[171].
Для императора не существовало ошибок, достойных прощения. Иногда тем не менее он вдруг из прихоти проявлял благожелательность и помогал на улице мужику взвалить на спину мешок с мукой, пешком сопровождал похоронные дроги всеми забытого чиновника. Из этих проявлений доброты слагалась легенда. Он знал об этом и искусно на этом играл. Патриархальный самодержец, Николай, в духе Макиавелли, хотел, чтобы подданные равно любили и боялись его
[172].
Как и Николай, Луи-Филипп, несмотря на свидетельства о его скупости, занимался делами благотворительности и помогал бедным. С 1830 по 1848 г. он израсходовал на благотворительность 42 млн 850 тыс. франков
[173]. Только за 1832 г. граф Монталиве привел следующие данные: «Бывшим слугам Орлеанской семьи: 20 тыс. франков. На образовательные учреждения: 6 тыс. франков. Художникам и писателям: 60 тыс. франков. Бывшим пенсионерам цивильного листа Карла Х: 73 тыс. франков. Парижским повстанцам: 202 тыс. франков. Повстанцам в провинции: 72 тыс. франков. Пожертвования на борьбу с холерой: 577 тыс. франков», и это не полный список
[174].
Все слуги Луи-Филиппа хорошо знали его доброту; она была сродни доброте его супруги, о чем остались многочисленные свидетельства. Как-то в 1833 г. он с семьей направлялся в Бурже, чтобы встретить бельгийскую королевскую чету. Почтовый курьер поручил форейтору Верне пройти около королевской кареты. Случилось несчастье, лошади понесли галопом, и он оказался под копытами и колесами. На крики королевы и принцесс карета остановилась. Медика не оказалось. Несчастного могло спасти только кровопускание. Король выпрыгнул из кареты. «Я делал кровопускания в юности, – сказал он, – может, я сейчас вспомню, как это делается… Дайте мне помыть руки». Королю дали платки принцев и принцесс, он вынул из портфеля ланцет и сделал надрез. Потекла кровь, раненый был спасен
[175]. Этот эпизод описал Виктор Гюго в «Отверженных»: «Однажды он пустил кровь форейтору, упавшему с лошади; с тех пор Луи-Филипп не выходил без ланцета, как Генрих III без кинжала. Роялисты потешались над этим смешным королем, – первым королем, пролившим кровь в целях излечения»
[176].
Король был милостив к своим политическим оппонентам. В начале своего царствования он позволил (тайно) королеве Гортензии и ее сыну Луи-Наполеону несколько дней прожить в Париже, а потом весьма милосердно обошелся с Луи-Наполеоном во время его попыток организовать захват власти в 1836 и 1840 г.
Образ жизни королевской семьи также не вписывался в традиционные представления. Поначалу Луи-Филипп продолжал жить в своем дворце Пале-Руаяль. Об этикете нового двора сразу начали ходить самые странные слухи. Говорили, будто к королеве отныне являются в сапогах, забрызганных уличной грязью, что никто не считает нужным встать, когда встает она, что открывать королеве дверь «уже не модно». Да и сама королева далеко не так строго соблюдала этикет, как прежние государыни, а ведь она приходилась племянницей Марии-Антуанетте! Если раньше концерты в Пале-Руаяле начинались ровно в восемь вечера, без всякой задержки, то теперь королева дожидалась приезда всех «важных шишек» – министров с супругами.
