Наконец в старинном селе Шокша, где живут вепсы, Леузон Ле Дюк, как он утверждал в 1873 г., нашел шахту с неразработанным красным порфиром, гомогенность и цвет которого полностью отвечали всем требованиям
[709]. Профессора минералогии из Парижа и Санкт-Петербурга Жак Туре и Андрей Булах логично полагают, что путешественник «в одиночку не имел никакой возможности выполнить какую-либо геологическую оценку месторождения, обнаружить тип камня и просто выбрать дорогу к каменоломне». Место для шокшинской каменоломни выбрал Бугатти, именно он скорее всего и был тем самым «инженером», что прислал в Париж образцы камня
[710].
Самое интересное, что найденный «порфир» даже с точки зрения геологии середины XIX в. таковым не был. Парижский профессор Пьер-Луи Кордье исследовал присланные из России минералы с помощью микроскопа, что в ту пору было новинкой, и установил, что «представленный минерал не порфир, а метаморфизованный песчаник»
[711]. Современные специалисты предпочитают термин «шокшинский кварцит» и удивляются, что до XXI в. «доступные всем свидетельства явно не порфировой породы камня никем не отмечены»
[712]. Впрочем, в департаменте искусств Министерства внутренних дел Франции по прибытии камня в Париж записали о появлении «античного русского красного порфира»
[713], и по сей день в различных источниках, в том числе и французских, привычно пишут именно о «порфире». Именно так, в кавычках, мы и будем именовать его далее.
Оставалось приступить к добыче минерала, но для этого требовалось получить разрешение российских властей, а потом договориться о его транспортировке во Францию
[714]. Обе задачи были весьма сложными. Леузон Ле Дюк попытался заинтересовать русское правительство следующим аргументом: путешественнику было известно, что в Петербурге имелась коллекция французских рукописей из архива Бастилии, вывезенных из Франции русским дипломатом П.П. Дубровским
[715]. В 1812 г. во время Отечественной войны было решено перевезти их в Олонецкую губернию, где французы, если бы они дошли до Петербурга, не смогли их найти
[716]. Однако Леузон Ле Дюк не знал, что рукописи были возвращены в столицу уже в декабре 1812 г.
[717]
Взаимоотношения с властями у путешественника тоже складывались не особо удачно. По словам Леузона Ле Дюка, он оказался в центре конфликта компетенций двух административных центров, от которых зависело получение разрешения. В итоге за необходимым документом пришлось обратиться непосредственно к императору, а разрешение на аудиенцию к Николаю Павловичу обошелся посланцу Министерства внутренних дел Франции и Бугатти в 340 рублей серебром, ушедших в карманы «нужных людей»
[718].
Француз вспоминал, что подготовил документ, который князь Петр Михайлович Волконский, министр императорского двора, представил государю на заседании Государственного совета. Царь, начав читать, произнес торжественным голосом: «Какая судьба! Мы нанесли первый смертельный удар этому человеку пожаром нашей древней и святой столицы, и это к нам пришли просить о его могиле!» Николай I распорядился, чтобы было оказано всяческое содействие и чтобы налог за разработку и добычу «порфира» с французов не взимался
[719]. Как писал путешественник, между Россией и Наполеоном был в итоге достигнут высший компромисс: «На протяжении всей своей жизни он напрасно пытался превратить империю царей в самый прекрасный трофей своей славы. В результате великий полководец уже после своей смерти получил по крайней мере самое красивое украшение своей могилы»
[720].
Какова же была цена вопроса о камне для наполеоновского саркофага? Во французских газетах написали, что царь сделал подарок Парижу. Действительно, концессия на разработку порфира была уступлена Франции (по данным Леузон Ле Дюка, патент стоил 6 тыс. франков
[721]). Что касается добычи, то с учетом издержек по эксплуатации и транспортировке порфира она обошлась французам примерно в 200 тыс. франков. Но путешественник особо отмечал, что благодаря покровительству императора все административные препоны были преодолены, и отныне перед гостями из Парижа легко открывались все двери
[722].
