– …я ведь, Витенька, необразованная, в деревне выросла… Какое уж тут образование… После войны, правда, в город перебралась. Муж у меня городской был – не то чтобы художник, но вроде того… Ну а как схоронила его, опять вернулась в свою родную деревню, у меня там дом остался после родителей. Зять-то меня не залюбил, ну а чего мне с ним делить-то? А так я со всеми дружно жила… Да ты пей чаёк-то травяной, пей…
И он поддался ее уговорам, сделал из кружки глоток, второй… Прихлебывая настой, совсем не противный, напоминающий по вкусу чай каркаде, Виктор словно отплывал к далекому берегу под аккомпанемент ее напевного голоса. Голова кружилась, мысли путались, все воспринималось как сквозь сон – но это состояние совсем не напоминало те кошмары, в которые он последнее время словно проваливался. Легкая приятная дремота, сладкий дурман, запах трав, расплывающиеся перед глазами образы, смутные видения, листья, цветы и бутоны, тонкий профиль Веры… Вера?!
– Я же вижу – Вера у тебя в душе, – вдруг отчетливо произнесла Захаровна.
Вера!.. Сознание тотчас выхватило это слово из общего мелодичного ручейка старухиной речи. Виктор дернулся, словно разбуженный. Откуда она знает?
– Что ты сказала, Захаровна?
– Я говорю: жить надо с верой в душе. Тогда все преграды сможешь преодолеть.
Ах, вот оно что! Обаяние мгновенно рассеялось. Как ему могло померещиться, что она говорит о Вере, о его Вере? Бред какой-то!.. С чего он решил, что стало легче? И вообще – зачем он здесь? Что он делает в этой сушильне, что заставило его слушать полоумную эту старуху?
– Да что ж такое! – возмущенно заорал Виктор, вскакивая с лавки. – Была дача как дача, а теперь – сумасшедший дом! Идиот и две спятившие старухи!
– Останься, Витенька, – с непонятной настойчивостью просила Захаровна, точно не слыша его грубых слов. – Побудь у меня. Неладно с тобой. Дурное у тебя в душе. Давай-ка я тебя подлечу, поправлю…
Но эта ее навязчивость оказалась последней каплей, переполнившей чашу терпения Волошина. И, окончательно отмахнувшись от старухи, выдав напоследок какую-то ахинею насчет «народного творчества, которое развели здесь, понимаешь, как в аптеке», он пулей вылетел из бабушкиной сушильни и помчался по направлению к воротам.
Юра, как всегда, дожидался его в машине, грыз травинку и слушал радио.
Твои глаза зеленые, твои слова обманные
И эта песня звонкая свели меня с ума… —
уловил Виктор и, весь налившись кровью, выкатив глаза, заорал в полный голос:
– Выруби! Выруби эту дрянь немедленно!
Валентина Васильевна застыла на крыльце, освещенном уже клонящимся к закату солнцем, провожая сына взглядом, который туманили слезы. Она не сделала даже попытки вернуть Виктора. Привычная боль провела по сердцу огненным ножом, и женщина полезла в карман юбки за тюбиком нитроглицерина. Таблеток с каждым разом требовалось все больше, а помогали они все меньше…
Грудная жаба… Так называлась в старые времена ее болезнь. Знал бы кто, какую мерзкую жабу она почти сорок лет носит в своей груди! Неудивительно, что эта тайна, крепчая и набираясь сил с каждым годом, в конце концов стала кусачей. Удивительно только, как она еще раньше не прогрызла грудь своей хозяйки и не показала из проделанной дыры свою мерзкую бородавчатую голову. Чтобы все видели, какова на самом деле Валентина Васильевна Волошина, которую все считают женщиной с незапятнанной биографией, образцовой учительницей, великолепной матерью и прочая, и прочая, и прочая…
За время работы в школе Валентине Васильевне приходилось иметь дело с самыми разными учениками и их родителями, и она убедилась в правоте утверждения «Дети – наше зеркало». Родители могут выглядеть идеальными, точно из телевизионной рекламы, но если ребенок беспричинно агрессивен или, наоборот, всех боится и не смеет рта раскрыть у доски – значит, в семье что-то неладно. Валентина Васильевна старалась по возможности исправить таких детей, но всегда отдавала себе отчет, что изменить семью она не в силах. И чем старше становятся дети, тем резче выявляется в них то, что родители хотели бы скрыть, вероятно, от самих себя…
Волошины были безупречной семьей. Для всех – для родственников, соседей, друзей, сослуживцев. Лишь Валентина Васильевна знала, насколько это не так. Семья, в которой родители совершили преступление – пусть и не наказуемое согласно Уголовному кодексу, – безупречной быть не может. И предполагала – всегда, всегда предполагала! – что это не лучшим образом отражается на Вите. От него скрывали… все скрывали… Казалось – надежно. Надежнее некуда. Но разве он не чувствовал? Дети все чувствуют… все впитывают в себя… Дети – барометр семьи. Дети – зеркало, которое подносит нам к лицу сам Господь Бог.
Более чем тридцать лет Валентина Васильевна терзалась тем, что совершили они вместе с мужем. В последнее время к этим терзаниям добавилось чувство вины перед Виктором. Ведь она видит, что с сыном творится что-то неладное. Она давно заподозрила это – хотя бы по одному тому, что, дожив до тридцати шести, он так и не сумел установить прочные отношения ни с одной женщиной. Не является ли это следствием той фальши, которую он привык наблюдать в родительской семье? Он всегда был умным мальчиком и рано начал догадываться, что от него что-то скрывают…
Но теперь он давно уже не мальчик! Он взрослый! Он имеет право знать… Но при одном предположении, что Вите, сколько бы лет ему ни было, нужно будет раскрыть так долго скрываемую позорную тайну, Валентину Васильевну прошибал ледяной пот. А сердце – ее изношенное семейными драмами и учительской работой сердце – обжигало болью…
Одной таблетки нитроглицерина оказалось недостаточно. Валентина Васильевна отправила под язык и вторую. Над прудом полыхал летний закат. В сущности, этот закат может стать последним для нее. И ничего не изменится в этом мире. Никто не пожалеет о ней, кроме разве что… разве что одного человека. И этого человека зовут не Виктор. Ну а что же Витя?.. Да ничего. Сегодня она отчетливо прочла на его искаженном злобой, покрасневшем лице, что он ненавидит ее. И поделом. В свое время она совершила дурной поступок – и тем самым изломала свою жизнь. Это было бы еще куда ни шло… Но разве кто-то давал ей право уродовать чужие жизни?
Медленными, шаркающими, по-старчески неуверенными шагами к крыльцу приблизилась Захаровна. Погладила Валентину Васильевну по руке, и бывшая учительница тяжело вздохнула. Захаровна укоризненно и сочувственно покачала головой. Эти две старухи были совсем не похожи: одна – интеллигентная, другая – деревенская; одна – сохранившая признаки былой, слегка надменной, красоты, другая – типичная уютная ласковая бабуся… Но между ними царило полное взаимопонимание, не требующее слов.
Да и к чему слова? Каждая отлично знала, о чем думала другая…
Глава третья, в которой странное состояние Волошина получает неожиданное объяснение
В Москву Волошин и Юра вернулись уже в сумерках. И хотя Виктор, конечно, замечал, как часто поглядывает на часы его водитель, он не сразу отпустил Юру, а заставил сначала свозить его на Сиреневый бульвар. Разумеется, снова безрезультатно.
