И, разумеется, когда он проснулся утром в скомканной постели, Веры рядом с ним не было. Дом был пуст точно так же, как и в самый первый раз. И, как и в тот первый раз, на щеке Волошина бледнело странное пятно, оставленное то ли стеарином, то ли какой-то мазью, то ли просто его испуганным воображением. Он быстро подковырнул пятно ногтем, ополоснул лицо холодной водой – и замер в своей ванной, напряженно вглядываясь в собственное отражение в зеркале и не в силах ответить себе на самый простой вопрос: пятно – действительно было? И эта ночь, сумасшедшая и такая желанная, тоже была? И эта бесконечно дорогая ему светловолосая женщина по имени Вера, была ли она рядом с ним? Или ему все это только приснилось: телефонный звонок, ресторан, выброшенные сигареты, страстный поцелуй в лифте и все то, что последовало за ним?
Глава пятая, в которой исчезает мама девочки Веры
«Кого ты больше любишь: папу или маму?» – взрослые почему-то часто задают малышам этот бестолковый вопрос. Вера в своем дошкольном детстве отвечала обстоятельно и серьезно, что мама – это мама, а папа – это папа, и она любит их о-ди-на-ко-во! Но про себя знала, что это – неправда. Во всяком случае, не полная правда.
Мальчики нередко бывают «мамины», а девочки – «папины», и Верочка исключением не являлась. Мама у нее была обычная. Скучная. Бытовая. «Вымой руки», «ешь кашу», «убери игрушки», «пора спать», «нет, ты не будешь смотреть этот фильм, тебе еще рано»… Необходимая, как все мамы, но что ж особо приятного в необходимости? Мама составляла фон существования. Вроде обоев, которые покрывают стены комнаты с таких незапамятных времен, что уже и не замечаешь бумажного узора.
Зато папа… Папа был праздником. Видела его Вера намного меньше, чем маму, потому что он пропадал на работе целыми днями, где, по словам родителей, лечил больных и самостоятельно вел научные исследования. Если смысл первой фразы девочка еще как-то понимала, то вторую повторяла с серьезным видом, совершенно не представляя, что это такое, но интуитивно чувствуя – это нечто очень значительное! Настолько значительное, что таинственные научные исследования для папы даже важнее, чем она, дочь, и на это нельзя обижаться.
Но когда отец все-таки появлялся, жизнь моментально становилась яркой и очень, очень интересной. Другие девочки мечтают хоть недолго побыть сказочными принцессами, Верочка же регулярно выступала в этой роли. С первых лет ее жизни папа настаивал, чтобы для дочки покупали или шили на заказ платья, какие бывают только в кино: с пышными юбками до пола и корсетом, нежно утягивающим то, что выше талии. Современной моды – джинсов, шорт, коротких юбок – он не выносил и пренебрежительно называл ее вульгарной. Смысла этого слова маленькая Верочка не понимала, но чувствовала, что это что-то очень плохое. Вульгарно было сидеть, закинув ногу на ногу, есть, не пользуясь ножом и держа вилку в правой руке, и выходить на улицу, даже на балкон, непричесанной. А уж ковырять в носу – это просто верх вульгарности!
Но, как ни странно, папины замечания, в отличие от маминых, Верочку не раздражали. Ей даже нравилось, что отец учит ее вести себя так, как это делают настоящие принцессы или, как он говорил, светские дамы. Кроме хороших манер, девочка обучалась также, по его требованию, музыке, рисованию, языкам и рукоделию. Папа бывал очень доволен, когда она дарила ему на праздники свои рисунки или вышивки. Увидев дочку, склонившуюся над пяльцами или книгой, отец радовался, а застав у телевизора – морщился. «Чем портить глаза, ты бы, мой ангел, лучше музыкой занялась. Сыграла бы мне что-нибудь на фортепиано…» И Верочка играла. В дальнейшем отношения с музыкой у нее как-то не сложились, хотя и сейчас, бросив занятия шестнадцать лет назад, она способна была исполнить кое-что посложней бетховенской «Элизы» или банальных этюдов Черни. Зато любовь к рисованию, рукоделию и в особенности к языкам Вера сохранила на всю жизнь. Особенно ей нравились французский и латынь. В возрасте, когда большинство детей только учатся складывать слова из слогов на родном языке, Вера уже начала получать удовольствие от чтения поэзии в оригинале.
У мамы отцовское воспитание восторга не вызывало. «К чему весь этот маскарад? Все ее сверстницы носят брюки, в них гораздо удобнее!», «Для чего ей учить столько языков? Кого ты из нее растишь – филолога? Да еще латынь! Даже медики не изучают латынь в таком объеме!», «Девочке всего двенадцать лет, а ты уже забиваешь ей голову Вергилием. Зачем он ей? Такой же хлам и старье, как все эти кринолины, в которые ты ее обряжаешь!»
– Так одевались женщины ее рода, – жестко отвечал папа. – У меня перед ними – долг, но тебе этого не понять.
Голос папы становился суровым, и мама осекалась, замолкала. Она не хотела, чтобы вновь всплыл извечный семейный конфликт – неравенство родителей или, как говорил отец, мезальянс.
Папа был благородного происхождения, из дворянской семьи. Не такого знаменитого рода, как Шереметевы или Юсуповы, зато более древнего. Он рассказывал, что после революции его дедушка и бабушка сменили фамилию, чтобы избежать гонений, но все равно, конечно, они оставались «голубых кровей». Верочка очень этим гордилась, ведь и в ее жилах, по заверению отца, тоже текла «голубая» дворянская кровь. Вернее, только половина дворянской, потому что мама была «из простых». Отчасти это определило и отношение Веры к маме. Внешне дочь была мила и послушна, но в душе своей чувствовала пренебрежение к матери и досаду. Частенько, глядя на то, как мама утирает вспотевший лоб тыльной стороной ладони или как некультурно ест яблоко, откусывая от него, а не разрезая, предварительно очистив, на ломтики, Вера снисходительно думала: «Она не дворянка, что с нее взять…» И тут же добавляла про себя не без раздражения: «Вот если бы у меня была другая мама, тоже из древнего рода, я была бы настоящей дворянкой. А так – только наполовинку… И все из-за нее!»
И впрямь, маминым происхождением гордиться было трудно. Бабушка, баба Тося, – совсем простая женщина, родилась в деревне, там же провела детство и юность, даже образования никакого не получила, так и осталась на всю жизнь неграмотной. Цифры еще худо-бедно знала, считать умела да расписываться за пенсию, но даже вывески магазинной и той прочесть не могла, не говоря уже о книгах и газетах. С дедушкой Сергеем Васильевичем дело обстояло чуть лучше, он был ювелир, и даже, как говорили, хороший, его изделия получили премию на какой-то международной выставке – но все равно родом был из рабочей семьи…
Похоже, мама тоже стыдилась своего неблагородного происхождения и изо всех сил старалась выглядеть комильфо. И, как правило, ей это удавалось. Она была тактична, сдержанна, одевалась со вкусом. И еще, как поняла Вера, когда уже взрослой смотрела на ее фотографии, она была очень красива. Будучи девочкой, Вера этого как-то не замечала. Даже странно, ведь обычно для ребенка его мама всегда самая красивая, какой бы заурядной внешностью ни обладала… А тут вышло прямо наоборот: мать – красавица, а дочь этого и не видит. Наверное, причина крылась в том, что в детстве Вера обращала на маму мало внимания. И теперь почти ее не помнила.
Память о маме осталась в сознании эпизодами, отдельными яркими картинками. Вот они сидят на лавочке в деревянной сказочной избушке на детской площадке. Вечереет, из окна избушки виднеются голые черные ветви кустов – не то весенние, не то осенние. Их обеих, мать и дочь, обнимает грустноватый уют. Вера, ей лет пять, гладит и рассматривает мамины пальцы – ухоженные, не испорченные домашней работой, пахнущие кремом с запахом розы. Тускло взблескивает лак на ногтях. На среднем пальце – кольцо, без которого маму невозможно представить. Оно вросло в плоть – золотой ободок, на котором приоткрывает створки золотая же ракушка, лелеющая настоящую жемчужину. Это кольцо неизменно рождает в Вере трепетное ощущение тайны, ожидание чего-то необыкновенного и незнакомого, но очень хорошего… Не решаясь попросить примерить такое чудо, она робко дотрагивается до створки ракушки.
