Вместе с тем, если мои наблюдения верны, то эти рассуждения являются лишь попыткой выразить – или, наоборот, скрыть – некую эмоцию. Именно эти духовные импульсы и эмоции большевики с выгодой для себя используют в своей политической игре.
Как было изложено ранее, большевистский переворот 1917 года увенчался успехом прежде всего потому, что в распавшейся, истерзанной анархическим безумием стране наконец появилась группа людей, предлагающая конкретные меры и обладающая сильной, непоколебимой волей. Сила воли ценится всегда, но особенно она важна для такого народа, как русский, национальным недостатком которого можно назвать отсутствие железной воли, необходимой для решения больших задач. Между прочим, слабость воли проявилась и у самих российских коммунистов, когда их эксперимент начал разваливаться. Иначе было в период их революционного подъема: тогда воля была сильна, и до сих пор она ощущается в виде строгой дисциплины, поддерживаемой в рядах коммунистической секты – партии. И противники, и сторонники коммунизма отдают должное коммунистической «силе воли» – кто-то с уважением, кто-то с восхищением. Некоторые приходят в восторг даже от самых диких, самых жестоких проявлений этой «силы воли»: смотрите все – вот истинная мощь русского характера. Такие люди, во всяком случае во время разговора с иностранцем, испытывают чувство национальной гордости: исключительно этой силе воли Россия обязана спасением своего общества – и, когда пробьет час, это общество явит миру всю мощь и все величие русского народа… Поклоняясь этой воле, этому спасительному и живительному национальному духу, даже слабые люди, потерпевшие крушение идей и ощущающие свое бессилие перед жизненным потоком, могут лелеять мечты о великих деяниях, которые совершим «мы», народ, претерпев временные испытания, мечты о русском народе как о проводнике над бездной, в которой гниет западная культура.
Таким образом, в большевиках воплощено истинное величие русского народа, за которым мы, вопреки разнице в идеологии и морали, можем и должны следовать.
Подобный душевный настрой созвучен некоторым идейным течениям старой России, по сути являясь их продолжением. Возьмем, например, взгляды славянофилов, их романтическую веру в то, что славянам, и, в частности, русским, уготована особая роль в развитии мировой цивилизации. Эта вера, однажды уже превозносившая абсолютизм царской власти и русскую православную церковь, может теперь также идеализировать большевистское единовластие и религиозные реформы коммунистической секты, увидев в них зарю грядущего величия. Нельзя отрицать, что у обоих течений есть характерные русские черты. Именно этот жертвенный, пассивный, мечтательный романтизм подпитывает коммунизм, так же, как раньше он служил основой царскому абсолютизму.
Среди представителей старой российской интеллигенции многие отдают должное большевистской силе воли и их решительным мерам, воспрепятствовавшим анархическому распаду государства и установлению гегемонии бандитизма. Но эти же интеллигенты признают, что сильные стороны большевиков не могут служить оправданием их ужасным политическим безумствам, преступлениям против морали; они не могут перечеркнуть и насильственные способы осуществления воли коммунистов, используемые теми для целенаправленного уничтожения народной нравственности и силы духа. Заслуженный биолог, профессор юридических наук, практикующий врач – все эти достойнейшие деятели интеллектуального труда приблизительно в одинаковых выражениях излагают общую мысль: больше всего в поступках большевиков ужасает то, что они всегда взывают к самым низменным человеческим инстинктам.
Этот аргумент может показаться по-буржуазному узким социалисту-теоретику, снисходительным взором окидывающему нас, простых смертных, с высоты своей идеальной доктрины. Тому, кто помнит лишь большевистское воззвание к солидарности и лучшим чувствам среди рабочих и членов коммунистической партии, аргумент покажется преувеличенным. Что касается моей интерпретации самого революционного процесса, то вполне ожидаемой реакцией, которую я не раз слышал от «понимающих» иностранцев, «сочувствующих» злоключениям России, является вопрос: Разве не то же самое происходит во время любой революции? Даже если бы русская революция действительно ничем не отличалась от других мировых переворотов, это слабое оправдание происходящему в стране должно было бы заставить всех здравомыслящих людей задуматься о том, возможно ли говорить о революции как о закономерном этапе развития общества. Как бы там ни было, горькая правда заключается в том, что все это время русская коммунистическая партия цинично двигалась к достижению своих ближайших целей, взывая к самым низменным инстинктам.
«Но если сравнивать с революцией в Германии, – возразил один рассудительный экономист, – разве там народ последовал за коммунистическими призывами к низвержению и уничтожению? В Германии хватило культурных ресурсов для того, чтобы сохранить дисциплину и спасти общественные ценности».
«Грабь награбленное» – таков дикий лозунг переворота, в результате которого большевики захватили власть. Революционные ораторы, находящиеся сейчас у власти и особо почитаемые как вожди партии, провозгласили убийство не преступлением, а благородным выплеском революционного экстаза. После крушения старорежимного капитализма, большевики, оставшись один на один со старым общественным порядком, начали опасаться конкуренции со стороны интеллигенции. Поэтому в 1918 году снова зазвучали призывы к истреблению, на сей раз направленные против интеллигенции. За этим последовали, как мы помним, безнаказанные убийства Шингарева и Кокошкина, смерть которых останется на совести революционных демагогов, черной от крови.
Можно справедливо возмущаться жестокостью «белых», и многие жуткие эпизоды гражданской войны мы вправе списать на необходимость ответить насилием на насилие, тем не менее нельзя искажать факты, объясняя действия белой армии только защитой низменных личных или классовых интересов. Несправедливо игнорировать те духовные ценности, за которые боролись и после войны продолжают бороться все политические партии, которые, объединенные общностью взглядов или наличием общего врага, составляют белое движение. Большевистские лозунги и методы борьбы вынудили белых идти до конца, биться не на жизнь, а на смерть.
Большевизм сам навлек на себя проклятие, пробудив в народе худшие инстинкты, и большевикам уже никогда не смыть его в глазах интеллигенции. Социализм, коммунизм – названия этих учений для них звучат как насмешка: не получив ни того, ни другого, народ довольствуется доктриной подлости и воровства, и плоды ее заведомо известны.
Таким образом, хотя коммунисты под предводительством кремлевских олигархов все еще прибегают к политическим методам для укрепления своего положения, основой их власти служит исключительно насилие. Выше я перечислил основные государственные структуры большевиков, которые, разумеется, опираются на мощь военных сил – до тех пор, пока те согласны исполнять команды правительства. В их рядах особую роль защитников правительства и палачей от пролетариата играет преданное войско ГПУ Этот политический орган является отголоском старой России, наследником царской жандармерии, призванным держать население в страхе. Эта кровожадная полицейская машина со своими «административными постановлениями» до сих пор вызывает в памяти народа страшные картины кровавого террора; а коммунистическая партия сохраняет единоличное право распоряжаться государственными запасами, необыкновенно скудными, но остающимися единственным средством к выживанию. Коммунистическая партия держит в руках власть – и она ею пользуется! Огромное число простых русских людей не выдерживают давления коммунистического пресса и сдаются, укрываясь до лучших времен за щитом состояния вялого бездействия, которое я попытался обрисовать в первой части. Эта пассивность, по моему мнению, является важным психологическим фактором, который пока еще держит большевистское судно на плаву в городах… Но оставим теоретические домыслы.
