V. Закон и произвол
Как мы помним, одной из черт прошлой России являлось то, что писаные законы и правила слишком часто отступали перед личным произволом. Дело не только в полицейских административных предписаниях, служивших основой для разгула своеволия, вредящего общественному развитию, не только в том, что власти в крупных регионах страны находились в чрезмерной зависимости от воззрений, нравов и прихотей какого-нибудь сатрапа-чиновника, и поэтому были вынуждены балансировать, словно маятник, между крайне различными политическими системами. В юридической сфере российского государства личный произвол отдельного должностного лица мог также проявиться самым возмутительным для западноевропейских устоев образом. Наряду с упрямым формализмом и поклонением букве закона часто один и тот же чиновник, в зависимости от обстоятельств, мог демонстрировать уступчивый конформизм. Если на пути вставал закон, то необходимо было подключить влиятельные связи, и тогда дело подлаживали под закон или наоборот, или же находили окольные пути. Русская народная поговорка «дан закон, чтобы его обходить» показывает, насколько ясно сам народ сознавал эту черту своего общества, чьи законы изначально выражали не постановления выбранных народом органов, а волеизъявление отдельного лица или группы власть предержащих.
В том, что эта особенность являлась неприглядной стороной российской жизни, у европейца не может быть и тени сомнения. Разумеется, законы и юридические постановления – явления очень тонкие, и любое сознательное общество оставляет за властью оправданное право отклониться от них в тех случаях, где формализм был бы неприемлем. Но в России во многих сферах жизни исключения имеют чересчур хамелеонский вид. Неуважение к закону быстро вылилось в недостаточное чувство долга. Хорошим связям нашли дурное применение: наименее нравственных стражей порядка можно было разным образом купить. Даже если не принимать во внимание суровые злоупотребления, родственные и дружеские связи вкупе с непочитанием ценности закона вели к фаворитизму и нечестности с одной стороны и, как следствие, несправедливости и ожесточению с другой.
Тем не менее никто из наблюдавших за русской жизнью в течение последних десятилетий перед революцией не имел сомнений в том, что ситуация быстро улучшалась, приближаясь к уровню средней цивилизованной страны. В крупных сферах административной власти и жизни общества произвол был побежден. Буржуазная Россия в скорейшем времени должна была достигнуть вышеупомянутого уровня, осознав, что благо страны и отдельного ее жителя неразделимы.
Как же обстоят дела в современной России?
Никогда за свою печальную историю, даже в самые темные времена средневекового абсолютизма, русский народ еще не был так беззащитен перед беззаконием, так зависим от личных желаний, прихотей и произвола любого чиновника, облеченного хоть самой малой властью. Большевики не просто вернулись к полицейскому государству, чьи «административные постановления» дадут фору царскому режиму и чья эффективность возросла благодаря работе коммунистических шпионов и осведомителей, но и сам народ теперь категорически зависит от личного одобрения и рекомендаций членов коммунистической секты в ряде важнейших каждодневных вопросов, таких, как поступление в образовательные учреждения.
Плохо отлаженная работа административного механизма, спровоцированная еще более серьезным, чем раньше, отсутствием образования, знаний и опыта у занимающих руководящие посты сотрудников, а также крайне слабая связь между центральным управлением и местными конторами, делают власть местных бюрократов и большевистских сатрапов безграничной. Внимание сразу привлекает тот факт, что законные постановления и принципы управления, принятые в областных центрах, вовсе не обязательно действуют по всему государству. Все зависит от того, в практике ли местных властей следовать законам и предписаниям. Но в общей смуте, в хаосе безоглядного составления все новых проектов, в отчаянном стремлении к экспериментированию, множащем неразбериху реформистских идей, в центральных районах решение повседневных вопросов, как больших так и малых, все меньше зависит от законов и правил, которые, возможно, еще не кодифицированы и даже не подготовлены, и больше опирается на личный произвол – иногда маленькой партийной ячейки, иногда и самого влиятельного партийного олигарха.
Этот близкий к диктатуре режим, столь мало отвечающий нашим общественным понятиям, и, конечно, со временем явящий свою невозможность, в данных условиях не кажется абсолютным злом. Знающий техническую сторону дела или просто деятельный и волевой человек может, оказавшись на правильном месте, использовать свое независимое положение для общего блага, чтобы время от времени быстро и качественно наводить порядок среди этой косной распущенности, пока она не прекратится. Мы также видим проявления добрых черт в отношениях между людьми. Не принимая во внимание некоторых отдельных лиц, русские коммунисты, как и большинство населения, обладают здоровой, естественной человечностью, и поэтому могут отступить от теории, столкнувшись не с абстрактным классом, а с конкретным человеком. Они, как и, наверное, большинство русских, являются тем самым противоположностью известной героине Достоевского госпоже Хохлаковой, которая страдает от истеричной любви к человечеству, но эта любовь сильна только на расстоянии – к отдельно взятым людям Хохлакова испытывает отвращение. В повседневной жизни многие коммунисты отступают от своего немилосердного учения, фантазерских доктрин и жестокой классовой ненависти, когда на кону благополучие отдельного человека. Среди коммунистов есть и такие, кто особенно любим и почитаем окружающими за доброту и благородство по отношению к инакомыслящим. Это выражается в заявлении народа, что, мол, «он / она коммунист, но человек хороший», или чаще, что «нет, он / она не коммунист». Большинство главных большевиков, таких как Ленин и Луначарский, принадлежат к тем интеллектуальным кругам, которые составили новый высший класс; личное знакомство и расположение власть предержащих спасло многих интеллигентов, чьи опасные «буржуазные инстинкты» подверглись бы при другом стечении обстоятельств гонениям и истреблению. Я встретил многих старых знакомых, живущих среди всеобщей нищеты в очень достойных условиях только потому, что один из «великих» удостоил их своей милости.
Где нет места добрым побуждениям, там могут подействовать боязнь осуждения других государств или чисто практические соображения, смягчив жестокое следование доктрине личным вмешательством. Если партийные вожди нуждаются в таланте и опыте определенного эмигрировавшего специалиста, его могут пригласить на родину, дав ему личную гарантию безопасности, и, несмотря на всю его «контрреволюционную» деятельность, предложить самый ответственный пост, разумеется, не предавая дело огласке. Среди находящихся под особой протекцией властей упоминается некий министр из бывшего оппозиционного правительства, теперь понадобившийся большевикам как грамотный экономист – говорят, ему были даны гарантии неприкосновенности всеми членами правительства и самим ГПУ. Нередко происходит и так: один правительственный отдел приговаривает обвиняемого к высшей мере, к смерти, но пока тот ждет казни – а в таких ситуациях дело доводят до крайней точки, как с Достоевским, уже стоявшим на эшафоте (возможно, это нужно для полного психологического подчинения жертвы, неясно лишь, с какой целью), – приговоренному в один прекрасный день сообщает уже другой правительственный отдел, что такое-то влиятельное лицо им интересуется, такому-то департаменту требуется его опыт, и поэтому его дело исчезает из судебных анналов. Я лично знаю прошедших через это людей. Другим не так везет: их расстреливают, или же ради спасения жизни им приходится согласиться на службу в качестве полицейских осведомителей.
