– Не кипятись, Ланская, я сделал тебе комплимент, – засмеялся Индюк, чем еще больше вывел из себя, – если мне скучно, значит, твой диплом стоящий. Я понял, что философия такая вещь, чем нуднее, тем лучше.
– Так что теперь с моей работой? – вопросила я, переведя дыхание и стараясь успокоиться.
– Ты сама прекрасно пишешь. Я буду отсылать твои наработки на проверку и возвращать с пометками от настоящего профессора, – ответил Смирнов, допивая свой кофе и отодвигая в мою сторону грязную посуду, с намеком, чтобы я помыла.
– А как тебе удалось устроиться в Оболенку? Откуда у тебя рекомендации самого Эко?
Я встала из-за стола и составила на поднос посуду и, когда пошла на кухню, Дима пошел за мной. В глубине души было приятно, что он рядом, но я вновь напомнила себе, что он чертов шантажист, поэтому слишком резко открыла посудомоечную машину.
– Лер, ты готовишь вкусно, но не надо крушить мой дом, – вздохнул Смирнов.
– Ты не ответил. Как ты устроился в Университет и откуда такие рекомендации?
– Мы давно хотели внедриться в Оболенку, а после смерти Радзинского освободилось место. Наши специалисты в короткие сроки создали в Интернете образ меня как гениального преподавателя. Что касается рекомендаций, то Умберто Эко сотрудничал с ФСБ, когда приезжал в Москву для открытых лекций.
– Значит, тебя хотели внедрить сюда до смерти профессора Радзинского, а, следовательно, твое дело – это не расследование той аварии, – я стала размышлять вслух.
– Лер, я и так много сказал. Хватит в этом копаться, – посерьезнел Дмитрий и указал мне на кабинет, приглашая туда, – скажи, кроме тебя, кто-нибудь догадывается, что я не профессор?
– Не думаю, – честно сказала я и отвела взгляд, – девушки вообще на тебя заглядываются. Студентки и даже некоторые преподаватели.
Не хотелось выдавать своих чувств, но неожиданная ревность взяла верх. Мне показалось, что я стала похожа на помидор, даже уши горели. Оставалось только сделать лицо кирпичом, чтобы создать видимость невозмутимости.
– Вот как? – похоже, он искренне удивился, но тут же расплылся в улыбке. – Ты тоже?
– Нет, я к их числу не отношусь. В этом плане ты мне не интересен, – я с радостью вернула Смирнову его же слова, и он обиженно нахмурился.
– Да, точно, ты же крутишь с братом Захара.
– Тебе есть до этого дело? – скрестив руки под грудью, я уселась на кресло перед ним и отвела взгляд в сторону, рассматривая штору, словно это не кусок сатина, а картина известного художника.
– Есть, потому что девушки, когда влюблены, перестают думать головой. Ты можешь сказать ему что-то лишнее, – чересчур спокойно проговорил Индюк и ехидно улыбнулся, – сократишь с ним общение.
– Что?! – я повернулась к нему и даже слегка навалилась на стол, чтобы ближе видеть его подлые глаза. – Достаточно того, что я собираюсь заниматься с тобой философией. Общаться буду, с кем захочу, когда захочу и как захочу.
– Смотри, аккуратнее, Ланская. Нарвешься, – прошипел он, но уже не напугал. Злость на Индюка отлично справлялась со страхом.
– Это тебе надо быть аккуратнее, без меня тебя раскроют. То, что пока все было так спокойно, не значит, что у кого-то еще не возникнет подозрений на твой счет.
– Давай, начинай мне объяснять. Первая лекция завтра, тема «Патристика»
11 , – он высокомерно махнул на толстенную хрестоматию, словно указывая мое место простого преподавателя.
– Патристика? – переспросила я, намереваясь отыграться. – Отлично, что ты можешь мне рассказать на эту тему?
– Я?! Это ты должна мне рассказывать!
– Я сказала, что помогу тебе разобраться в философии и готовиться к лекциям. Но мне надо оценить твой уровень знаний, – парировала я, наблюдая, как ФСБшное высокомерие сходит на нет. Теперь передо мной сидел обычный неготовый к лекции студент.
– Хорошо… Патристика – раздел ранней средневековой философии, в основе которого – учение отцов церкви.
– Правильно, отсюда и название «патристика», – кивнула я, – дальше.
– Что дальше? Дальше ты вещай.
– Назови философов этого периода, и как в целом разделяется патристика?
– Не знаю! Не-зна-ю, – по слогам прошипел Индюк, – я вообще считаю, что все это чушь собачья. Эти философы только и умели, что чесать языком. Все их размышления давно устарели. Это даже не наука. Вот математика – это да, а тут…
– Дима, прекрати! – громко хлопнув по столу, крикнула я, только потом осознав, что впервые назвала его неполным именем. – Философия – мать всех наук. И математика вышла из философии. Вспомни Пифагора
12!
– Пифагор создал теорию для геометрии, – с умным видом заявил ФСБшник.
– Браво, что-то ты знаешь, – вымученно вздохнула я, – это будет сложнее, чем я думала.
До обеда я пыталась объяснить Смирнову основы патристики. Сказать, что он делал успехи, я не могла. Индюк постоянно вздыхал и чертыхался. А когда мы дошли до обсуждения Тертуллиана, то вовсе разругались.
– Теперь ты понимаешь значение тезиса «Верую, ибо абсурдно»
13? – спросила я после получасового рассказа о вкладе Тертуллиана
14 в патристику.
– Да, тут все сплошной абсурд, – пробубнил Дмитрий, запустив руки в свои и без того растрепанные волосы.
– Объясни этот термин в отношении сына Божьего, – не отступала я.
– Ты сейчас про Христа? – неуверенно переспросил он.
– Ты знаешь другого сына Бога?!
– Мы все дети Бога, – деловито ответил Индюк, но тут же стушевался под моим грозным взглядом.
– Мы сейчас говорим о философии Тертуллиана! – напомнила я. – Так вот, он писал: «И Сын Божий умер: это бесспорно, ибо нелепо. И, погребенный, воскрес: это несомненно, ибо невозможно»
15. Теперь тебе понятно?
