— Ну, браво, браво! — говорил он, с изумлением замечая, что фразы у него получаются почти искренними, без фальши. — Вижу, что вы тут без меня не теряли времени зря. Работали, думали, старались… Молодцы, хвалю!
— Ур-р-ра! — прокатилось по залу, и режиссер узнал в хоре голосов зычный баритон Леонида Ларина: — Это же Соколовский вернулся! Живем, ребята!
— Вот приехал барин, барин нас рассудит… — услышал Алексей и ядовито-тихое замечание за своей спиной и круто обернулся. Однако его уже обступили плотной стеной актеры, улыбающиеся, протягивающие ему руки, и он не стал допытываться, не стал выяснять, кто именно бросил ему в затылок недобрую фразу. Тем более что среди тех, кто приветствовал сейчас Алексея, было немало вовсе незнакомых ему лиц. Да, театр был уже иным, и на него смотрели не те, которых он ждал, а совсем другие глаза — настороженные, изучающие и даже дерзкие… Именно такие, какими и должны быть глаза молодых волчат, наблюдающих за старым, седым волком, которого им пытаются навязать в качестве нового вожака стаи, и, быть может, против их воли и их желания. Ну, допустим, до их желаний Соколовскому не было никакого дела. Только вот хочет ли он сам остаться вожаком этой стаи?
Последней поздороваться к нему подошла Лида. Его удивило ее очевидное волнение. Губы были чуть приоткрыты, как в момент страсти, грудь волновалась под тонкой льняной блузкой, глаза распахнуты ему навстречу, словно самому долгожданному и любимому человеку на свете… Он усмехнулся и снова поднял руки вверх жестом осторожного предостережения, но актриса, не обратив на это ни малейшего внимания, приблизилась к нему почти вплотную и сказала так, будто думала все время лишь о нем:
— Ну вот и ты… вот вы и вернулись.
Оговорка — многозначительное «ты», не спеша исправленное на корректное «вы», — была явно не случайной, но ее внимание и интерес оказались приятны Соколовскому, и он, не уставая изумляться прихотливости собственных реакций — поистине все было достойно удивления в этот час его жизни, — сам того не желая, взял ее руку и коснулся ее суховатым, коротким, но подлинным поцелуем.
— Как вы себя чувствуете, Алексей Михайлович?
— Хорошо, благодарю вас. — Он знал, что этот вопрос был задан не Лидой Плетневой, а ведущей актрисой труппы, а потому и отвечал всей труппе, повернувшись ко всем разом и обводя глазами шумливую, яркую толпу.
— Но вы ведь уже приступаете к работе, правда? — промурлыкала Лена Ларина. — Мы так вас ждали!.. Нам столько всего нужно вам рассказать!
— Не задавай глупых вопросов, — обрезал ее муж. — Разумеется, Алексей Михайлович будет с нами работать. Иначе, зачем, по-твоему, он пришел? Уж если Соколовского выпустили из больницы, теперь его ничто не удержит!..
Отметив про себя что-то новое в интонациях Ларина — легкую льстивость, слабость голоса, нотки неуверенности в себе, — Алексей тут же заметил, что до сих пор еще не слышал ни слова от своего помощника. Отыскав Володю Демичева взглядом (тот стоял чуть поодаль, как бы пропуская вперед всех членов труппы, чтобы почествовать вернувшегося хозяина последним, самым почетным словом), Алексей улыбнулся ему и решительно двинулся в его сторону. И, видя, как вдруг отчего-то засуетился его помощник, как стали мелки и почти судорожны его движения, как вспыхнула боязливая улыбка, Алексей удивленно подумал: «Боится он меня, что ли? Тьфу ты господи, противно-то как!..»
— Ну вот я и вышел, — сказал он Демичеву, спокойно переводя встречу из эмоционального в деловое русло и замечая, как отхлынули от них людские волны, точно торопясь оставить главных наедине. — Рад видеть, что работа у тебя горит, что не простаиваете тут… Давай рассказывай, что и как? Или, может, пройдем в мой кабинет?
И от того, как нервно дернулся Володя, услышав такое предложение, Алексею почему-то стало нехорошо на душе. «А ведь Демичев, — подумал Соколовский, — боится остаться наедине со мной без свидетелей… Боится сказать что-нибудь такое, за что его потом могли бы обвинить в малодушии и двуличии. И еще он боится, что скажут или подумают о нем его сторонники в театре…»
У Соколовского вообще было странное чувство, будто труппа ведет себя так, как если бы актеров застали за чем-то постыдным, недозволенным, чего нельзя обнаруживать перед посторонними.
— Зачем же, можно и здесь, — наконец откликнулся Демичев, словно сделав над собой волевое усилие. — Сам видишь, работа кипит, минуты свободной нет. Вечером спектакль… А ты давно здесь, кстати? Что ставим-то хоть, понял, разглядел?
— Ну да, разумеется. То самое, что ты приносил мне в больницу. Верно?
— Верно, — со вздохом подтвердил Володя. И, чуть помявшись, пояснил: — Ты же понимаешь, надо было хоть чем-то заняться. Нельзя же распускать труппу, сдавать темп, терять зрителя. Публика этого не прощает. Вот мы и решили, пока ты не вернешься, немножко поточить коготки… Ну, поэкспериментировать, понимаешь?
Алексей кивнул. Все, что говорил Володя, было азбукой театрального дела, чистой правдой, разумными вещами, и его нельзя было ни в чем упрекнуть. Но почему же такая подозрительная тишина стоит в зале, внезапно придя на смену шутливым и радостным возгласам, и почему так пахнет предательством в этом маленьком, старом, знакомом до последнего вздоха театре?…
Демичев говорил что-то еще, подводил его за локоть знакомиться с новыми артистами труппы, с неподдельным энтузиазмом рассказывал о трансформации «Зонтика» и о новых спектаклях, подготовленных к выпуску, но все это доносилось до Алексея как сквозь сон, некую невидимую преграду, будто слуховую пелену. Он кивал, и задавал правильные вопросы, и делал вид, что внимательно слушает ответы, но сам ощущал себя чужим и ненужным здесь. От ощущения праздника и восторга, с которыми он входил в эти стены меньше часа назад, не осталось и следа. И, дождавшись, когда Володя Демичев наконец выдохся и умолк, он несколько театрально развел руками и сказал:
— А я вот, видишь ли, пришел сказать вам, что мой отпуск затягивается на неопределенное время. Мне хотелось просто повидать вас, порадоваться с вами и, может быть, напомнить старым друзьям, что я еще есть, то есть существую…
Последняя фраза прозвучала в его устах определенным укором, и Алексей, не желавший, чтобы ее восприняли как призыв к жалости, быстро поправился:
— У меня сейчас другое на уме. Другие проекты и замыслы. Надеюсь, вы простите меня, ребята?
Шепот недоумения пробежал по группкам людей в полутемном зале. Кто-то из них обожал Соколовского, кто-то недолюбливал, кто-то вовсе его не знал и пришел в этот театр лишь на приманку его имени, но каждый из них сейчас, кажется, испытывал неловкость, будто до сих пор на их глазах совершалось некое воровство, когда у человека отнимали самое дорогое, любимое дело его жизни, а вдруг оказалось, что этот человек уходит сам и вовсе не нуждается ни в жалости, ни в снисхождении. Да и вообще никто на самом-то деле не замаран в предательстве: режиссер просто сам не готов вернуться к ним — может, болеет еще, а может, и правда затеял другие проекты… Вот так-то вот, устало подумал Алексей, заметив произведенное его словами впечатление. Гадайте теперь, кто кого бросил: вы ли меня или я вас?…
