Пергамент окна рвется. Солнечный свет выхватывает струйки порохового дыма.
В твоих ушах звенит.
Здоровяк сжимается, стоя на коленях, слезы чертят багровые полосы на рыле. Горбун кучей сидит у стены, ругаясь тихим, монотонным голосом, пытаясь удержать кишки в брюхе. - Сучий ублюдок. У тебя ствол. Чертов ствол. Ты не сказал, что у тебя ствол, сучий ублюдок.
Ты встаешь над ним, "Автомаг" нацелен на большого. - Копав Пыльное Зеркало, - напоминаешь ты.
- Дери мою сучку. Никогда раньше в меня не стреляли. Гребаные пули. Они убили меня, да?
- Похоже.
- Сучий ублюдок.
- Хочешь уйти быстрее? Я помогу. - Ты садишься на корточки, показывая ему нож. - А хочешь уйти медленно, тоже обеспечу.
Он смотрит вдаль.
Ты пожимаешь плечами. - Или лежи в собственном дерьме и надейся на явление рыцаря. Может, Хрил дарует вам Исцеление, просто расскажи, как хотели вынуть меня из башмаков. Эй?
Его глаза закрываются.
- Чего тебе нужно?
- Так ты - он? Ты Копав?
- Да.
- Копав Юргингет? Прежде Копав Черный Нож?
Глаза снова открыты. Они такого же цвета, как твои. - Когда-то, - отвечает он. - Щенком. Прежде чем земля возненавидела Черных Ножей. Давным-давно всё ушло. После Ужаса я Пыльное Зеркало. Нет больше Черных Ножей.
Твоя верхняя губа разделяется сильнее, нижняя опускается, обнажая клыки до корней. - Кроме меня.
Глаза фокусируются на тебе, в них мелькает какая-то искра, прежде чем спазм боли превращает лицо в пустую маску. - Чего ты хочешь?
Ты встал, в руке нож, в другой автомат. - Подчинения.
- Ха. - Его лицо стало старым, усталым и грустным. - Всего-то?
- Ага.
- Дери мою сучку. Зачем было стрелять?
Ты чуть склоняешь голову к плечу. - Зачем было бросаться?
- Так... подчинение. - Его челюсть движется. - И?
- И уйдешь быстро.
Он долго смотрит на тебя. Снаружи слышится какое-то кряхтение, вдалеке крики, шум и гам - мои выстрелы услышали. Внутри же лишь кровь и кишки и скулеж большого парня, тщетно зажимающего струю крови из порубленной руки. Ты видишь, как растет боль, как волны пустоты бурлят в глазах горбуна.
Наконец он шипит, сдаваясь. - Не нужно было стрелять в меня.
Ты ждешь.
Он перекатывается от стены, встает на колени, опускает лицо, лоб у моих ног. Ты переводишь автомат в одиночный режим.
Он говорит: - Предаю себя...
Ты целишься в головной гребень.
- Тебе, сучий ублюдок.
Пуля выгрызает в досках пола дыру размером в кулак. Мокрую дыру. Вышибив горбуну мозги, ты оборачиваешься к другому.
- Игник? Игник Пыльное Зеркало? Тчундигет?
- Ух. - Он поднимает лицо, глаза словно кровавые яйца. - Убей и меня, ладно?
Ты щелкаешь предохранителем, указывая между ног. - Вниз.
Хныча, он впечатывает лоб в мозговую жижу отца. - Я, я, я... сдаюсь... - Он сопит так громко, что едва разобрать слова. - Предаюсь тебе.
Ты опускаешься на колено, пряча автомат в кобуру у поясницы. Игник хрипит, когда ты хватаешь его раненую руку - кости скрипят: возможно, рассечена локтевая. Прижимаешь широкую рану к своему паху, где боевой коготь оставил небольшой порез.
- Это моя боевая рана. А это твоя боевая рана. Наши раны - одно. Моя кровь - твоя кровь.
Челюсти его широко раскрываются, словно он пытается приманить мух на гниль в зубах. - Я, ух... ух... кто ты такой?
- Встань на проклятые ноги. Черные Ножи не стоят на коленях.
- Че... че... хрк? - Он вытирает багровые слезы в лица, сальной рукой. - Черные Ножи?
Ты сжимаешь ка-бар и грубо хлопаешь ему по плечам. - Ты грязен, братец. И мягок: слишком долго в Аду. Клыки стали серыми. Шея слишком легко гнется.
Он всхлипывает. - А ты... ты...
- Я Черный Нож. - Ты берешь ка-бар за лезвие, протягиваешь ему вперед рукоятью. - Отныне он твой.
Мой Дар передан и Я отпускаю тебя: ты открываешь глаза, слишком человеческие, пялишься в тронутый плесенью штукатуренный потолок и бормочешь: - Сукин сын.
Полагаю, тебе непросто сбросить груз прожитых лет, вставая в серое утро. Глубинная ломота в суставах, кажется, стала отражением страха: тьмы и ужаса, плоти, которую тупые когти рвут, словно прочную ткань, ледяной неизбежности боли и смерти...
А может, это лишь шрамы от половины столетия войн.
Не могу знать. Хотя чувствую скрипы в плечах и бедренных суставах, царапанье высушенных похмельем век, кислый привкус ночного бренди; чую старый пот на тунике, вижу соляные разводы - и могу сосчитать пульс в висках и точно оценить неприятное давление в пузыре - но никогда не узнаю, о чем ты думаешь. Может, потому Я так тобой и восхищаюсь. Причина не хуже прочих.
Честнее было бы сказать: ни в чем никакого смысла.
Ты хромаешь, члены застыли от долгого сна, к грязному неровному окну, прижимаешь лоб к холодному в осень стеклу. Воображаю, ты гадаешь, как дожил до такой невыразимой старости; воображаю, вспоминаешь, как встретился с Черными Ножами в двадцать пять лет, и как много лет ушло с тех пор.
Ты поворачиваешься к умывальному чану и утираешь лицо мокрым, затхлым полотенцем. Разглядываешь отражение в серебряном зеркале над водой и кривишься полосам серости на висках, соли в некогда черной бороде. Скалишься и трясешь головой, и снова кривишься, и вздыхаешь, словно утомленный старик... но мы оба знаем, это лишь поза.
Или лучше сказать: представление?
Темное пламя в глазах видно тебе не хуже, чем видно Мне.
Гримаса становился задумчивой, и знаю: ты думаешь, что всё могло быть ложью.
То, что показал Мой Дар - это история? Новость? Или пророчество?
Или лошадиный навоз?
Вижу, как твоя гримаса застывает, твердеет, наконец становясь угрюмой, надтреснутой улыбкой, и знаю: ты постиг, что тебе всё равно.
Мой Призыв. Твой ответ.
Нашел ли ты в сердце очередную историю, которую расскажешь дочери, милой полубогине, ребенку, спящему в замке за слишком много лиг от твоего горного городишки? Чем поделишься с ее хранительницей - причиной? Извинением?
Или, когда они воззовут к тебе, ответит лишь эхо?
Что ты скажешь леди Вере, десятилетней маркизе Харракхи? "Твой дядя Орбек влип в неприятности. Я перед ним в долгу. Он ради меня сошел в Яму?"
Что ты скажешь леди Эвери, великолепной графине Лириссан? "Мне придется отъехать на север. Пришли вести о Черных Ножах в Бодекене. Вам не нужны неприятности на северной границе?"
