Из всего вышеизложенного следует, что мы должны молчать о проблемах, затрагивающих смысл мира и жизни, и это может быть показано и выполнено каждым. Смысл моей жизни – это то, что я показываю, живя так, как живу, а не то, о чем я разглагольствую в кругу друзей. Витгенштейн вовсе не стремится преуменьшить значимость этических проблем; наоборот, он пытается их защитить, если можно так сказать, от «выражения посредством языка», в результате которого они превратились бы во второстепенные проблемы, поскольку с помощью наших языков можно выразить осмысленно только то, что является несущественным и, значит, лишенным подлинной важности. Вышеизложенное дает ключ к пониманию отрывка из письма, написанного Витгенштейном фон Фикеру, который мы приводили в начале книги, а сейчас напомним:
«[В предисловии] я хотел написать, что моя работа состоит из двух частей: к первой из них, представленной здесь, нужно добавить все то, что я не написал. И именно эта часть является более важной. Моя книга очерчивает границы Этики, так сказать, изнутри… В общем, думаю, что, смолчав, я повторил то, о чем сегодня многие без толку говорят».
Однако пришло время пойти дальше и напомнить то, что было сказано ранее о метафизических проблемах. Одно из ключевых положений «Трактата» заключается в том, что предложение является осмысленным только в силу того, что имеет общую с реальностью форму, которая, как мы знаем, невыразима в языке. Следовательно, в любом языке существует некое «логическое» a priori, которое может лишь показать себя, но о котором ничего нельзя сказать, и это a priori должно быть выявлено в «общей форме» предложения. Как уже отмечалось, естественные языки не обладают достаточной «множественностью», вследствие чего затрудняется восприятие этой общей формы, обуславливающей наличие смысла. Поэтому мы можем строить хоть и грамматически правильные, но полностью бессмысленные предложения. «Бессмысленные» в данном случае означает то, что эти предложения не только лишены условий истинности, но и подчас пытаются сказать нечто о том, о чем нельзя говорить, в частности о форме. Таковыми являются предложения метафизики.
Ранее уже шла речь об ошибочном представлении, согласно которому логика как наука – в таком виде, в каком она представлена в аксиоматических системах Фреге и Рассела, – устанавливает истины в привычном смысле этого слова, за тем лишь исключением, что эти истины, в отличие от обычных истин, носят необходимый характер. Математика, и особенно направление, связанное с теорией множеств, порождает схожую иллюзию – отсюда распространенное мнение о том, что она имеет дело с необычными сущностями, а именно с умопостигаемыми или идеальными сущностями.
Витгенштейн полагал, что смог доказать в своей работе, что математика и логика обладают одинаковым статусом: логические предложения, равно как и математические предложения, показывают логические свойства языка и мира. Из этого следует, что ни логика, ни математика не являются «науками» в привычном смысле слова – они лишь выявляют форму, причем обманчивым способом, преподнося полученные результаты в виде предложений, которые грамматически похожи на обычные предложения, то есть способны быть истинными или ложными, а также способны говорить о происходящем в мире.
Именно вследствие этой обманчивости многие философы и математики видели в этих так называемых науках «чистые» науки: если считать, что логика и математика действительно имеют дело с «истинами», то придется признать, что в данном случае речь идет не об эмпирических истинах; эти науки основаны лишь на опыте чистого разума. Этим объясняются присущие им необходимость и универсальность, которых лишены естественные науки. В этом смысле существование математики, возможно, опровергает эмпиризм – философскую концепцию, согласно которой любое знание проистекает из опыта, – и укрепляет идею о том, что «чистый разум» способен самостоятельно порождать истинное рассуждение. Исходя из этого, можно легко прийти к мысли, что разум, независимо от опыта, способен развивать теории, претендующие на истинность, а главное, что занятие метафизикой является вполне законным.
Доказывая, что логика и математика лишь выявляют формы, Витгенштейн одновременно показывает, что так называемые суждения, использующиеся в этих науках, не выражают в строгом смысле слова никакой «истины», поскольку ничего не «говорят». Этот вывод является чрезвычайно важным, так как позволяет примирить эмпиризм с логикой и математикой: в том, что математика обязана своей необходимостью единственно тому факту, что она ничего не говорит, а лишь выявляет форму рассуждений, касающихся реальности, не следует усматривать особо значительный вид истин, основанием которых не может являться опыт. Именно этот вывод вызвал большой интерес у мыслителей, входивших в состав «Венского кружка» в 1920-е годы. Они пытались развить «научное понимание мира», согласно которому лишь науки, основанные на опыте (физика, химия и т. п.), – к числу коих метафизика, разумеется, не относится – способны порождать истины. Ясно, что, устраняя затруднение, которое представляют собой логика и математика для эмпиризма, «Трактат» стал для членов «Венского кружка» ценным союзником в борьбе с метафизикой. Поэтому, как говорилось ранее, они попросили Витгенштейна в конце 1920-х годов встретиться с ними и объяснить суть его «Трактата».
В более широком смысле метафизика, с точки зрения Витгенштейна, возникает с момента попытки рассуждения о логической форме, и это относится прежде всего к формальным свойствам объектов и к положениям вещей, в которые они могут входить. Мы видели выше, каким образом можно выразить в виде так называемых необходимых предложений эти формальные свойства, которые должны легко обнаруживаться при осмысленном употреблении того или иного выражения.
«Тот факт, что нечто подводится под формальное понятие [то есть под формальное свойство] как его объект, не может быть выражен предложением. Но это обнаруживается в знаке самого этого объекта. (Имя показывает, что оно обозначает объект, знак числа – что он обозначает число и так далее)», – пишет Витгенштейн
[22].
Применительно к нашему примеру «быть объектом» и «быть числом» – это не свойства, которыми может обладать тот или иной объект в такой же степени, в какой можно сказать о столе, что он круглый или квадратный. Смешивая эти два типа свойств, мы ввязываемся в рассуждение, которое представляется осмысленным, тогда как в действительности таковым не является. Поэтому «Трактат» заканчивается соображением относительно задачи философии (такой, какой ее видел Витгенштейн):
«Правильным методом философии был бы следующий: не говорить ничего, кроме того, что может быть сказано, – следовательно, кроме предложений естествознания, – то есть того, что не имеет ничего общего с философией, – и затем всегда, когда кто-нибудь захочет сказать нечто метафизическое, показать ему, что он не дал никакого значения некоторым знакам в своих предложениях»
[23].
У читателя может возникнуть закономерное удивление: разве в самом «Трактате» не ведется речь об объектах, функциях, форме предложения и т. п. – обо всех тех вещах, о которых, по признанию самого Витгенштейна, нельзя говорить осмысленно? Разумеется, да. Потому-то к вышепроцитированному отрывку философ прибавляет:
