В то же время характер второго этапа эволюции философии Витгенштейна обусловлен не столько тем, что комментатор склонен вычленять из нее в виде тезисов наподобие «произвольность грамматики», но и тем фактом, что его описательный и афористичный стиль изложения пытается приноровиться к особому статусу того, о чем он желает свидетельствовать, а именно – о предложениях, которые «освобождены от сомнения; они словно петли, на которых вращаются вопросы [которые мы себе задаем] и [наши] сомнения»
[41].
Недостаточно просто сказать, что то или иное утверждение является не более чем произвольной формулировкой, «лежащей в архивах нашего языка», нужно это показать, а для этого – подвести читателя или слушателя к такому видению функционирования языка, которое позволит ему понять, какое место мы отводим этому утверждению и какой ролью его наделяем. Этого невозможно достичь при помощи обычной аргументации, поэтому Витгенштейн с большим или меньшим успехом пытался изобрести новый стиль философствования, который не нарушает статус «грамматического». Разъяснения, которые пытается дать Витгенштейн, не составляют теорию, в которой четко изложенные тезисы были бы расположены в строгой последовательности; ничто так не противоречит его философии, как попытки вывести из нее «теорию значения», или «теорию математики», или какую-либо иную теорию, хотя философия в традиционном смысле слова вечно пытается это делать в силу присущего ей недостатка, о котором не перестает предупреждать Витгенштейн. Между прочим, это позволяет понять, почему философию Витгенштейна II так сложно изложить, не исказив ее содержания, в отличие от философии Декарта или Канта.
Вот как Витгенштейн описывал свою работу студентам:
«Я хочу отправить вас в путешествие в некую страну. Я постараюсь доказать, что философские проблемы математики, как и прочие проблемы, возникают из-за того, что мы находимся в чужом городе и не знаем, куда нам идти. Поэтому нам необходимо изучить местность, перемещаясь из одного места города в другое, из другого в третье, а из третьего в четвертое и так далее… […] Хороший гид заставит вас пройти по каждой дороге не одну сотню раз. И так же, как он будет ежедневно показывать вам новые улицы, я буду показывать вам новые слова»
[42].
В конечном счете, как видно из всего вышеизложенного, своеобразие Витгенштейна во многом заключается в его особом подходе к занятиям философией, целью которых он считал не разработку какой-либо теории, но изменение взгляда на вещи и даже изменение жизни. Среди его дневниковых записей довольно общего характера, опубликованных под названием «Дневниковые записи разных лет», есть и такая:
«Один из уроков христианства, насколько я могу судить, состоит в том, что все правильные учения бесполезны. Менять нужно саму жизнь (или направление жизни)»
[43].
Чуть ниже он добавляет:
«Хочу ли я, чтобы моя работа была продолжена другими, сильнее, нежели изменения образа жизни, вследствие которого все эти вопросы станут ненужными, – это остается для меня неясным»
[44].
Философская путаница и ошибки по существу не относятся к теории и потому не являются по-настоящему опровержимыми. Они обусловлены определенным повиновением языку, который «приготовил для всех одни и те же ловушки» – пишет Витгенштейн, сравнивавший эти «ловушки» с «лабиринтом ложных дорог, в котором легко заблудиться», и добавляет:
«Итак, мы видим людей, идущих один за другим по одним и тем же дорогам, и знаем заранее, где они собьются с пути, продолжая идти вперед, не заметив развилки и т. д. Поэтому в начале каждой из ложных дорог я должен поставить указатели, которые помогут им преодолеть опасные места»
[45].
Таким образом, в течение более двадцати лет Витгенштейн был гидом по территории языка. Он непрестанно искал верные пути в этой загадочной и крайне причудливой стране, в которой легко можно заплутать и впасть в заблуждение. Именно этой постоянной опасности необходимо противостоять, если мы хотим «иметь ясное представление» о значении того, что говорим. Это требование ясности касается прежде всего философов, которые, по словам Витгенштейна, ведут себя по отношению к языку, словно «дикари»
[46], и именно с мыслью о них и о их проблемах работал Витгенштейн. Две ключевые темы, две важные области, которые он исследовал в поздний период своего творчества: философия математики и психологии – имеют особенно благоприятные условия для возникновения всякого рода путаницы. Это исследование в соответствии с требованием придерживаться лишь описания языковой ситуации принимает форму скопления замечаний, напоминающих, в каких обстоятельствах, с какой целью, для чего мы используем то или иное слово или выражение. Задача остается прежней: вернуть слова от метафизического к их повседневному употреблению. Поэтому эти замечания зачастую отличаются удивительной простотой, а то и обескураживающей банальностью. Ведь напомнить нужно о самом что ни на есть банальном и столь очевидном, что перестаешь это замечать.
Как ни странно, это не облегчает чтение витгенштейновских текстов, поскольку с первого раза редко удается понять, к чему он клонит; с этой трудностью сталкивался и сам Витгенштейн, который именно по этой причине отложил завершение своей работы на неопределенный срок.
И последнее. Творчество Витгенштейна было направлено на ликвидацию ложной философской глубины, иллюзии глубины. Это касается не только философии в узком смысле слова, но всех нас, с легкостью формулирующих высказывания, которые кажутся нам понятными, в то время как они лишены всякого определенного смысла. В этом отношении философия, согласно Витгенштейну, становится «работой над собой»
[47].
