Но нет-нет, нельзя впадать в отчаяние: судя по тому, что его захватывали аккуратно, без ранений, да сейчас бьют бесследно и не так уж больно, команда была доставить пред очи ясновельможной невредимым. А там уж и от него зависит, как выйти из этой ситуации.
Из кареты Горлиса доставали намеренно грубо, так, чтобы он везде, где можно, ударился головой и другими частями тела. Натан же, запелёнутый в ткань, и уклониться ни от чего не мог. Но опять же — волочили не столь сильно, дабы следы остались, а просто слегка вымещали досаду за сопротивление и ранение товарища.
Хлопнули одни двери, другие, третьи. Натана завели в залу или комнату, судя по запаху, кажется, ту же, что и в прошлый раз. Распеленали, усадили в кресло, крепко привязав руки к подлокотникам. Кляп во рту оставили. А повязку с глаз сняли. Да, всё так — это была та же комната, где несколько дней назад с ним говорила Стефания. Гайдуки оставили его одного, а сами вышли, прикрыв дверь. Ничего не оставалось, как только ждать.
Видимо, сейчас сюда из какой-то другой двери, а не той, что за его спиной, войдет Стефания. И начнет его допрашивать. Причем не так милостиво, как в прошлый раз. Будет бить, хлестать, колоть, резать? Кто знает, а вдруг она столь же жестокосердна, как та русская помещица, умучившая полторы сотни крепостных? Натан читал о ней в одной познавательной и преинтересной австрийской книжке о нравах в России. Как же ее? Saltytschicha! Достигнув успеха, вспомнив имя, Горлис чуть успокоился. Несколько раз повторив это имя мысленно, понял, что произносит его по-немецки, а как оно по-русски звучит, никогда и не слышал. «Зальтычихя». Как-то так, наверное. Или как? Эти размышления чуть отвлекли Натана, тем самым облегчив душу, сделав его нынешнее положение более терпимым.
Но на самом деле оно оставалось всё столь же незавидным. И когда в тревожном ожидании прошло еще какое-то время, тягостные мысли о пытках вновь начали одолевать. И снова припомнились поучения Дитриха и Жако, как терпеть боль. Но те говорили, в основном, о бое, драке. А в наличествующем положении полезней были рассказы Видока, учившего, как претерпевать палаческую работу, пытки. И как не впадать в нервическую ажитацию, ожидая их… Попробовал вырваться из пут. Нет, бессмысленно, связан крепко людьми опытными. Тогда Натан начал оглядывать комнату — выискивая, откуда может появиться польская Saltytschicha. Ага, вон там, в правом углу за тяжелыми дорогими шторами, скрывается, должно быть, дверь.
Вдруг раздался шум, какой бывает, когда в соседней комнате раньше говорили тихо, спокойно, что из-за стены и не расслышать, а потом перешли на крик. Причем слова всё равно не слышны, лишь два голоса, мужской и женский. Вдруг крик достиг высшей ноты. И двустворчатые двери, действительно оказавшиеся за шторами, распахнулась.
Глаза Горлиса отказывались верить в то, что он видел, но в комнату вошла… Да нет, не вошла, а ввалилась — Стефания. О боже, что с ней?! Окровавленное платье и нож, воткнутый под левую грудь. Ноги и руки Натана в неосознанном мгновенном порыве рванулись на помощь. Но, увы, он был связан и более того — крепко прикручен к креслу. К тяжелому неподъемному креслу. Стефания же, сделав еще несколько шагов, упала. Кажется, уже замертво. И всё это на его — Натана — глазах.
В первый миг Горлис даже не подумал, что опасность от человека, сотворившего такое, может грозить и ему. Но в следующее мгновение, вглядевшись широко распахнутыми глазами в тень за широкими шторами и в узкую щель меж дверьми, он понял… Он звериным чутьем учуял, что убийца Стефании сейчас решает, не войти ли в комнату, не прирезать ли заодно и Натана? Из горла рвался крик. Но кляп мешал кричать, превращая всё в глухие нечленораздельные звуки. Горлис замычал что есть силы и запрыгал на своем кресле, стараясь произвести побольше шума — должны же эти олухи-гайдуки за дверью отреагировать?
Казалось, что время замедлило, а то и вовсе прекратило свое течение. Натан тем временем с лихорадочной быстротой, производя побольше грохоту, вместе с креслом продвигался спиной вперед к двери, за которой остались гайдуки… А глаза всё так же вглядывались в пространство за шторами, в щель меж дверьми. Видимо, эта отчаянно быстрая реакция на произошедшее его и спасла. Тень за дальней дверью исчезла, и сама дверная створка захлопнулась. Натан же, доскакав до своей двери, вытянулся в струнку и начал биться об нее затылком, не чувствуя никакой боли.
Да что ж они там?.. Ни шороха за дверью, где должны были ожидать, готовые ко всему гайдуки! Но вот дверь наконец отворилась. Точнее, открылась одна ее половина, потому что вторую подпирал Горлис с креслом. Ворвавшись в комнату, гайдуки много чего ожидали увидеть. Но то, что предстало их глазам, оказалось совершенно неожиданным: хозяйка с ножом в груди, лежащая на полу. Они оторопели на мгновение. Но уже в следующий момент раненый гайдук с перевязанным боком побежал за семейным доктором и паном Марцином Понятинским. Остальные же бросились в погоню за убийцей.
Перед Натановым взором продолжала разворачиваться драма, да нет, не драма — трагедия в высокородном семействе. Первым примчался, запыхавшись, врач со своей медицинскою сумкой. Нож, воткнутый слева, был красноречивее всяких слов. Но всё же доктор несколько суетливо проверил пульс, поднес зеркальце ко рту и носу pani. И лишь после этого замедлился в своих движениях, став скорбно неторопливым. Почти одновременно с врачом, но всё же чуть следом, появились охающие да всхлипывающие служанки и горничные. Доктор распорядился принести ткани, панское белье, можно несвежее, то, что для стирки. После чего одним движением вытащил нож из тела и туго перевязал открывшуюся рану, чтобы уменьшить ток крови.
Во время этого действия в комнату вошел довольно молодой аристократически одетый мужчина, как можно было понять, Марцин Понятинский. Он положил ладонь на плечо врачу и, когда тот обратил к нему лицо, сразу понял, что сестре уже не помочь, она мертва. Марцин издал резкий звук, что-то среднее между криком, рыком и всхлипом. Сложил правую руку, как это делают, чтобы перекреститься по-католически. Поцеловал кончики пальцев и передал этот поцелуй губам несчастной сестры. После чего прикрыл ее всё еще широко открытые очи. Опустился в ближайшее кресло, сжав виски средними и указательными пальцами двух рук, а большие пальцы уперев в щеки. И смотрел недвижно на тело убитой.
Так он сидел довольно долго. Тем временем слуги принесли дверь, снятую где-то с петель, бережно положили на нее бездыханное тело и унесли. Служанки же подтерли кровавые следы и тоже вышли. А Марцин всё молчал, прикрыв веки. Потом поднял их и долго, не мигая, смотрел на Натана. Встал, подошел, влепил крепкую пощечину Горлису. Вытер руку об обшлаг костюма. И лишь тогда достал кляп изо рта. После чего — нет, не извинился, а просто проинформировал Натана, что пощечина предназначалась не ему…
В комнату вбежали запыхавшиеся и растерянные гайдуки. Сказали, что догнать убийцу не смогли — тот бесследно исчез в ночном городе. Понятинский не одарил их ни единым звуком, лишь жестом, отчасти брезгливым, показал, чтоб они шли прочь, да как можно быстрее. Но в последний миг всё же смилостивился и удостоил нескольких слов: Trzydzieści biczów. Wszyscy! Rannym — połowa
[35].
