Марцин понял, о чем речь. И отреагировал на удивление спокойно. Оказалось, что он всё же способен говорить что-то «сверх того».
— Да, — сказал Понятинский, — в юности у Ежи и Стефании была сильная влюбленность. Потом — ссоры, разлуки, примирения. И здесь, в Одессе, отношения оказались столь же неровными.
Высказав всё возможное уважение к польской шляхте и в особенности к высшей аристократии, Натан тем не менее рискнул спросить: «Не мог ли Гологордовский как-то, чем-то семейство Понятинских…» Дальше он замялся, подбирая нужное слово. Но оно всё не находилось. И «дискредитировать», и «шантажировать» звучали слишком резко для утонченного слуха хозяина дома. Но Понятинский был умным собеседником, к тому же немыслимо терпеливым, когда речь шла о расследовании убийства сестры.
— Дискредитировать? Шантажировать? — удивился Марцин, кажется, вполне искренне и уже с некоторым флёром раздражения. — Не потрудится ли пан еврей объяснить чем?.. Когда люди находятся на такой высоте, как Понятинские или Чарторыжские, обычные мерки не подходят. Всё, что бы они… что бы мы ни сделали — хорошо. Или по меньшей мере — объяснимо. Впрочем, хлопскому разуму сие не понять. Но запомнить — советую.
Да, Стефания покровительствовала другу детства и возлюбленному юности. У него в этом дворце была даже своя комната. У Гологордовского, по словам Марцина, имелись какие-то тайные, однако масштабные планы, обещавшие некое скорое и высокое восхождение. Что не странно, поскольку каждый шляхтич — сам себе король.
— Или вице-король, — сказал вполголоса Натан.
После этого он опять ждал, что раздражительность Понятинского может перейти во всплеск гнева. Но не дождался. Напротив, тот криво усмехнулся, отчего стал еще больше похож на Стефанию, и согласно кивнул головой:
— Да, так и есть. Тут Натан прав. Это любой магнат — сам себе король. А шляхтич — вице-король. Впрочем, — признал Понятинский, — рассказывая о величии своих прожектов, наш Ежи выглядел как… как полоумный.
— Сумасшедший? — уточнил Горлис извиняющимся голосом.
— Нет-нет, не сумасшедший, а именно что полоумный. Как тебе объяснить. Вроде, на первый взгляд, и в обычном своем состоянии, но несколько не в себе — слишком большое внимание уделял фатуму, символике. Вот, скажем, Орел. Конечно, для любого шляхтича это святой символ Польской державы. Однако Орел изображен и на гербе Гологордовских. Это вводило Ежи в избыточное смущение, мнилось ему провозвестником особой судьбы и удачи…
Натану сразу же вспомнились «Сто дней», «Полет орла» и «сто тысяч дней», вырезанные на подлокотнике кресла в «орлином гнезде» над морем.
Понятинский же посчитал прежнюю тему совершенно исчерпанной и продолжил рассказ в другом направлении.
Итак, во времени совпали два события. Первое — Гологордовский исчез, как стало ясно со временем, убит. (Последний раз Марцин видел его за неделю до этого.) Второе — в конце марта в Варшаве, в Сейме Царства Польского, император Александр I прочитал речь, благосклонную к полякам и раздражающую русских сановников. Для брата и сестры были важны обе новости. Но Стефанию больше волновало первое. Марцина — второе. Однако так вышло, что здесь и сейчас это переплелось. Русские чиновники в Одессе (как и во всей империи) теперь были бы рады всякое дело (даже такое, как убийство несчастного Ежи) обернуть против поляков. Марцин противился сему вектору, сообразуясь со своими возможностями. Стефания же была крайне недовольна и даже зла в связи с бесцеремонным расследованием, проводимым паном евреем по заказу русских чиновников и в союзе с каким-то казаком. Она начала свое дознание по поводу исчезновения Ежи. И вот, видимо, слишком близко подошла к разгадке убийства их друга, за что и сама убита.
Натан спросил, можно ли осмотреть комнату Стефании? «Нет, нельзя». Натан хотел что-то возразить, начал подбирать аргументы, но, взглянув в лицо магната, понял, что сие бессмысленно. А можно ли осмотреть комнату Ежи? Марцин разрешил, сказав, что ходить туда не любит — из-за запаха. Ежи объяснял, что его жизненные соки требуют в приморском городе слишком много соленого, особенно селедки. А сам хозяин дома селедку и, соответственно, ее запах не любит. Теперь-то понятно, что ради высоких целей Гологордовский был вынужден жертвовать собою, изображая рыбного торговца. Что ж, это был его выбор…
В комнате Ежи ничего интересного обнаружить не удалось. Кажется, ее часто проветривали, потому что запаха селедки в ней уж не осталось.
Напоследок Натан попросил вернуть его трость и нож, отобранные при пленении. Гайдуки принесли прошенное. Марцин, как многие магнаты, видимо, был тонким знатоком, обладающим хорошей коллекцией оружия. Это чувствовалось по тому, с каким знанием дела он рассматривал Дици и Жако. Быстро сообразил, как можно их сцепить. Сделал несколько фехтовальных движений, проверяя центровку получившегося оружия. Потом еще более внимательно осмотрел оба предмета по отдельности. Жако разглядывал с интересом, Дици — с восхищением.
— Что ж, Натан, предлагаю продать сей нож… Как ты его называешь?
— Дици.
— Странное тевтонское название для арабского ножа. Предлагаю продать его мне.
— Нет, ясновельможный пан Понятинский. Не могу.
— Предлагаю продать его за большие деньги… — И, еще раз осмотрев нож со всех сторон, добавил: — За очень большие!
— Прошу высокородного пана Понятинского простить жадного «пана еврея», но никак не могу.
— Что ж так, жадный пан еврей? — скривил губы Марцин, что у него, видимо, было одним из видов улыбки.
— Это памятная вещь, полученная по завещанию от того самого Дици.
Марцин понимающе кивнул головой.
— Да. Стефания говорила, что у тебя есть зачатки понятия чести. И может быть, даже не зачатки… Что ж, забирай свое оружие. И можешь идти.
Магнат показал жестом, что аудиенция закончена.
Глава 18,
в каковой Натан неожиданно раскрывает мелкий административный проступок, имеющий, однако, большое значение
Как же не вовремя настала пятница! Нужно идти доделывать отчеты да сдавать их. А Натан перенес столько испытаний, так перенервничал, так не выспался. И даже великая сила — молодость — кажется, отказывалась его поддерживать. Организм требовал сна, голова — успокоения. А Марфа, как пришла рано утром с завтраком, так всё не уходила.
Тем временем Горлис обтерся полотенцем с холодной водой, до красноты помассировав торс. Это вроде бы помогло, и он стал приходить в чувство. Горячий чай тоже был в помощь. Теперь Натан мог замечать что-то в окружающей действительности. Например, то, что Марфа с утра была вся не своя. Хмурая, с голосом, надтреснутым более обычного, — плакала что ли? В иное время он бы, конечно, поинтересовался. Но сейчас спрашивать не стал — не было ни сил, ни времени, ни охоты. Тут бы самому до работы дотащиться да там отработать, не ошибившись. Или хотя бы ошибившись, но не столь сильно.
