Марфа-то оказывается… И тут вдруг начавшая расти мысль обломилась, как ветка, при воспоминании о Степановом «Ма-а-арфа!» Тьфу ты, черт, такое имя испортил. Подумалось: а может ее лучше теперь Мартой называть? Да, это ж, если признаться, совсем другой человек. Была солдатка Марфа, а стала любимая Марта.
Да, так Марфа-Марта, как выяснилось, давно приглядывалась к Натану, мысленно называла его «мальчишечкой». Но большего не смела. И потому что венчанная, и потому что малым она его считала. А тут вот само собою вышло. Еще в Горлисе ее очень удивило, что крещенные французы… ну, это… ну, в том месте, удном, оказывается, совсем, как евреи или мусульманские нехристи. (Она сама-то ранее такого не видала, но бабы сказывали.) Натан не стал объяснять ей подробности своего происхождения, просто ответил, мол, да, есть в далеком католическом Париже такая мода на это дело.
Еще подумалось, как права была Росина, когда ревновала его. Женщины, они всё же лучше и тоньше чувствуют. Но не это смущало его более всего. А то, что перед тем как броситься целовать Марфины колени, Натан вспомнил маму. И в этом было действительно нечто в высшей степени предосудительное, почти кровосмесительное — будто сын может желать своей матери. О, ужас — как такое безобразие могло прийти в голову приличному еврейскому мальчику из Австрии?!
Меж тем они приехали. Слышался звук прибоя, близкая морская свежесть обволакивала всё естество. Значит, на побережье прибыли, к самому приморью. И вдруг откуда-то из глубин многочисленных и разных обучений всплыло слово Παραθαλασσια, Paratalassia, Параталассия, «приморье» по-гречески. Как бессмысленно и не к месту. Но всё одно приятно, что не зря учился. А потом понял, почему и как это появилось. Ассоциативно, после мыслей о русской Афродите, о русских Аресе и Бахусе — русская же Параталассия.
Их со Степаном вывели из кареты, не снимая повязок. Хотя в чем был смысл такой строгости? Уши-то слышат, да и всё тело чует близость моря. А разные участки побережья в сих краях так похожи друг на друга, что не различишь. Тем более когда дурно, неверно увидено в ночной тьме.
Повязки наконец сняли, лишь когда их завели в какое-то помещение, вероятно, катакомбное. Они находились в некоем подобии греческой харчевни, освещаемой факелами. Однако же не официальной, не на питейном откупе, а, как бы это сказать, походной, временной, разбойной. И чадящие факелы добавляли этому подходящего колорита. Воздух был не затхлый, а относительно свежий, поскольку находилась сия вырубленная комната на краю катакомб, расположенных у моря. Там же, далее, еще ближе к выходу, обустроен был очаг, на котором готовили. При смене направления ветра вкусный дымок иногда завевал к ним.
Их усадили за стол, где уже сидел грек, по-видимому, Спиро. По одежде он мало чем отличался от греческого торговца, коих так много в Одессе. Разве что фареон, греческая шапочка, венчавшая голову (некоторые еще называют ее «фарион»), побогаче украшена. Густая борода и пышные усы в значительной мере закрывали лицо. Натан, бывавший в Театре у Росины, заходил как-то в комнату с актерскими принадлежностями. Ему показалось, что эти усы и борода на Спиро очень похожи на те, что были там, бутафорские. Должно быть, грек нацепил их, чтобы лицо прикрыть. И красно-черную шапочку фареон, особенно нарядную, надел для того же — дабы при общении она одна вбирала взгляд, привлекала к себе общее внимание.
Спиро сносно говорил по-русски, но иногда всё же забывал нужные слова. И тогда на помощь приходил Степан, неплохо знавший новогреческий. Для начала Спиро сказал, что с большим уважением относится к пришедшим, что ему приятно быть в таком славном… филики… то бишь обществе.
Но понятно, что это было лишь обязательное вступление в разговор. А дальше пора было переходить к делу. По ситуации выглядело так, что Натан главный, а Степан при нем вроде как толмач. Такой заранее предусмотренный расклад оказался совсем не плох. Кочубей, знавший язык и потому чаще общавшийся с греками, мог сам делать нужные исправления в словах Горлиса. Правда, при этом всё же нельзя было совсем отступать от общего смысла, без риска быть разоблаченным греком, понимающим основы русского языка.
«Так зачем же уважаемые гости хотели меня видеть? Что так жаждали этой встречи?» — спросил Спиро с улыбкою. Натан в ответ показал рисованный портрет Гологура-Гологордовского и спросил, знает ли глубокоуважаемый собеседник этого человека. Грек с печальной торжественностью ответил, что знает сего Убитого воина.
И тут, следом, Натану со Степаном пришлось играть ва-банк, делая вид, что им известно больше, чем на самом деле. Они вспомнили рассказанное паном Марцином и дополнили это информацией о письме, полученной от Фогеля. Сказано было, что прибывшие знают о встречах Гологордовского со Спиро, столь уважаемым в греческой среде (да и не только). Натан взял на себя смелость утверждать, что ему известно о военных планах «дворянина из Рыбных лавок», то бишь Убитого воина, которые могут быть полезны России, а также другим соседним христианским странам, например Австрии. Однако же Гологордовский убит, и его самого теперь ни о чем не спросишь… Поэтому так важен любой рассказ от каждого, кто с ним общался.
Уже только по одному тому, как весомо кивнул после этих слов Спиро, стало понятно, что слова были подобраны правильные и разговор у них сложится. Перед тем как продолжить его, Спиро расправил плечи, приосанился. И наконец заговорил:
«Убитый воин (он и впредь называл Гологура-Гологордовского исключительно так) был достойным человеком, потому дорогие гости совершенно правы: его убийца должен быть наказан. И наказан примерно!» Потому Спиро готов многое рассказать из того, что знает.
«А что же знает уважаемый Спиро?»
Прежде всего Спиро точно знает, что Убитый воин был большим и храбрым человеком со значительными планами. Он собирался воевать турка, для чего хотел собрать и объединить под своим началом разных воинов греческой (то есть православной) веры. И для того вел переговоры со многими. Греки и арнауты его интересовали как храбрые каперы
[38], имевшие опыт морской войны с османами. Воин же планировал бить турок и на суше, и в море, и на реках. Да, по словам Убитого воина, его планы поддерживаются и близки к утверждению сразу двумя Империями — как Всероссийской, так и Австрийскою.
Тут Натан и Степан значительно переглянулись. Так, всё сходилось: письмо, отправленное из Кишинева в Австрийское консульство, было написано Гологордовским.
А Спиро продолжал свою речь… И оно, окончательное утверждение планов Убитого воина представителями Всероссийской и Австрийской империй, должно состояться в начале мая. В связи с чем он просил Спиро и других греческих воинов не медлить, принимая решение о том, чтобы примкнуть к нему.
Натан со Степаном вновь не сдержались и переглянулись. В начале мая! То есть к приезду в Одессу Александра I, вместе с которым прибудут два деятеля, имеющих сейчас большое влияние на монарха, — генерал Аракчеев и министр Каподистрия. У русской и греческой партий в Одессе были свои виды на этот приезд. Да тут еще вмешалась варшавская речь императора в Сейме, усилившая разговоры о польской партии. Хотя понятно, что никакой единой польской партии не только в Одессе, но и в Русланде, во всей Европе нет, все по своим магнатским объединениям, конфедерациям. Но само происхождение Гологордовского, для людей знающих, заставляло подозревать не столько даже его самого, а всю наличествующую ситуацию в присутствии и неких польских планов. Так он оказывался завязанным в переплетение множества интересов…
