«Да, — повторил Спиро, — планы Убитого воина были великие, дерзновенные, правильные». И Спиро договорился общаться с ним в будущем. Однако, извинившись, сказал, что непосредственного участия в сих планах не возьмет, поскольку у него с его… этерия… то бишь с его друзьями есть несколько иные непосредственные дела и прожекты.
Во всё время разговора хозяин пристанища так ни разу не назвал объект их общего интереса по имени. Только «Убитый воин» или просто «Воин». При этом важно было знать, как он с ним общался — как с Гологуром, как с Гологордовским? Или, может быть, под каким-нибудь третьим (четвертым, пятым) именем? Натан спросил об этом, Степан со своей стороны добавил несколько слов цветистой уважительности.
Но Спиро ответил, что никаких особых имен злодейски убитого человека не знает. А лучшее имя для него одно — Воин! Это было сказано очень кратко, что, кажется, тоже было неслучайно. Похоже, на этом грек готовился закончить строго деловую часть разговора, перейдя к скромному ужину, запахи которого становились всё заманчивей.
Так и было. Для закрепления разговора и дружеских отношений принесли вина и свежеприготовленную… камбалу à la Corfou. Натан, конечно же, уже не удивлялся этому. Всего лишь еще одно подтверждение того, что у Спиро и Ставраки — общие источники информации. (Не зря поговаривали, что Ставраки в молодости тоже каперствовал под русским патентом и чуть ли не в помощниках у Спиро.) Ужиная, Натан выражал высшее восхищение тем, как приготовлено блюдо. Но при этом он лукавил. Как бы это выразить — появилось ощущение, что пик его любви к камбале по-корфуски прошел. Говоря проще, Горлиса начинала раздражать та бравада, с которой его греческие собеседники показывали, что знают о нем многое. При желании в этом можно было бы увидеть и знаки внимания. Но такое внимание, пожалуй, было ничем не лучше магнатского высокомерия Понятинских.
Разговор за столом шел о многом, но только не о Гологуре-Гологордовском. И лишь когда Степан упомянул о дружеской компании, об обществе друзей, Спиро опять ненадолго вернулся к Убитому воину. И выдал вещь прелюбопытную. Оказывается, в последнее их общение Воин сказал, что дружба, конечно, великое дело, однако не всегда надежное. И сам он, Гологур-Гологордовский то есть, совсем перестал понимать своего лучшего друга и даже начал его опасаться. Эта информация была новой и чрезвычайно важной. Кого Гологордовский мог считать своим лучшим другом в Одессе? Стефанию Понятинскую? Нет, он никогда бы не стал обсуждать с греческим капером даму, pani. Марцина Понятинского? С ним Ежи приятельствовал, но не был настолько уж близок. Значит, был кто-то еще. Не просто партнер, не просто некто, предложивший ему некое дело, давшее толчок к появлению великих планов. А именно друг. Причем друг, взаимопонимание с которым утратилось и который по этой причине мог стать опасным. Но кто же, кто был сим другом? Вот какой вопрос становился главным.
Ужин закончился. Разговор тоже. Спиро уважительно попрощался с ними, попросив отнестись с пониманием к предпринимаемым им защитным мерам. После чего на глаза — с элементом ритуальности — были одеты повязки и друзей повели к карете. По дороге их спутники молчали. Но в просьбе Степана развезти их по домам, а не в одно общее место, откуда забирали, греки не отказали.
Так что поговорить, тут же, по свежим впечатлениям, не удалось. Но это, кажется, не было столь уж необходимым. И Натан, и Степан хорошо понимали, что было главным в прошедшем общении со Спиро. Прежде всего то, что Гологордовский незадолго до смерти больше всего опасался своего лучшего друга. А во-вторых, знание о той особой ставке, какую делал шляхтич к приезду в Одессу Александра I.
Едучи домой, Горлис пожалел, что на сей раз при нем… вовсе нет никакого оружия. Условия поездки к Спиро такового не предполагали. А ведь глубокая ночь. И путь до дома с Гаваньской улицы — после событий последней недели — перестал казаться ему таким уж простым и безобидным. Потому Натан попросил довезти его не до Гаваньской, а до Екатерининской площади. Несмотря на унылый вид и заброшенность, она ему сейчас представлялась местом более безопасным.
Проходя мимо казармы, где, как он знал, жила Марта, бывшая Марфа, Натан почувствовал, как вновь потеплело в сердце. Подумалось: может, сие было большей причиной того, что он изменил маршрут, нежели забота о безопасности? Кто знает, кто знает…
Прошел вглубь квартала, обходя кучки носимого и иногда собираемого ветром вместе мусора да стараясь не вывихнуть ногу, попав в глубокую ямку. Да, вот этим самым путем к нему ходит и Марта. И от одного этого сия дорога, неловкая, необустроенная, обретала какой-то новый, высший смысл. Всегда ходит и с утра опять придет. Ах, нет, теперь целых два утра он ее не дождется. По субботам Марфа целый день работала дома. Ну и воскресенье — семейный день, святой день отдыха. А вот с понедельника…
Господи, да как же ему теперь общаться с нею? Вот пойдет он в комнатку для умывания, а по дороге увидит Марту и… И всё, прощай умывание! А ведь в соседнем доме — Росина. Самым правильным и честным, наверное, было бы прийти к ней и всё рассказать. Что она не просто красива, прекрасна, но и очень умна. И была совершенно права в своей ревности. А теперь…
А что теперь? Натан представил этот разговор и реакцию, которую он может вызвать. О-о-о, тут, пожалуй, трудно представить гнев Росины, когда пред ней откроется, что «воздыхатель» бросает ее, а не она его, как водится. И почему, и ради кого? Из-за плебейской солдатки Марфы? Росина, пожалуй, никому не стала бы это говорить, ну а вдруг тут сестре проговорится? А что знают двое, то знают все. Когда ж о сём узнают другие… Тогда Марфу на весь квартал ославят. А муж… Он ее и раньше бил. Услышав же такое, просто… О, нет-нет, не моглось об этом думать. Как сложно всё получалось. И никто, кроме него, в этом не виноват. То есть виноватить, конечно, можно всех, но он сам свою вину прекрасно чувствовал.
В таких размышлениях Натан дошел до дому, уже не очень-то и скрываясь. Но, к счастью, на сей раз никто не собирался его похищать. Перед сном Горлис прочитал по обыкновению несколько молитв — Шаббат. И сразу заснул.
Тут такая интересность. Самыми спокойными и безмятежными сны Натана были в Бродах. В Париже, несмотря на голодный год, ему было хорошо, интересно, весело. Но всё же во снах своих он всё время был в отлучке, в отъезде, в путешествии. Не дома! Потому что домом оставались только детские Броды с большой еще семьей.
В Одессе в текущей повседневной жизни ему было прекрасно. А вот ночью, во сне… Тут, в свою очередь, Париж тоже уже стал совмещаться с ощущением дома. Потому что жилье и люди, встретившие его там, стали для него настоящей семьей.
IV. Натан Горлис. Судьба
Париж
Итак, в середине лета 1815 года Натан оказался в столице Франции, вновь ставшей королевством. Высадившись в речном порту Парижа, он, как было подсказано капитаном в Гавре, пошел искать лодку, транспортирующую до набережной Селестен. И с большим волнением думал только о том, как бы ничего нигде не забыть, как бы чего не перепутать, как бы чего не потерять. Сойдя на нужном причале, Горлис отправился на улицу Тампль (интересно, имеет ли это отношение к тамплиерам?), где проживала дорогая тетушка с супругом в доме под № 20. Нашел довольно быстро, удерживая себя от того, чтобы дорогою слишком внимательно разглядывать окружающие здания. Квартал Маре, где жила его родственница, когда-то был аристократическим районом. Но еще до революции он начал приходить в запустение. А уж после подстригания в революцию генеалогических древ аристократов процесс этот ускорился. Место, однако, не пустело. Здесь селилось всё больше стряпчих, ремесленников, рабочих. (Забегая вперед, можем также сказать — более всего на юношу произвело впечатление то, что примерно в версте от тетушкиного дома находилась знаменитая площадь Бастилии. Натан жалел только, что уже прошло 14 июля. Но всё равно при первой возможности прошелся по сей площади. Как бы случайно, с самым легкомысленным видом и нигде подолгу не задерживаясь, чтобы никто случаем не заподозрил в нем тайного нуво-якобинца или бонапартиста.)
