Когда всё свершилось, Росина жалась и ластилась к нему. Чувствовалась, как она соскучилась и жаждала его. Притом, что вообще не любила приходить в Натаново жилище. За всё время близкого знакомства, так бывало раза два или три (и тоже, конечно, по субботам-воскресеньям, когда Марфа не является хозяйствовать). Потому Натану не составило особого труда уговорить Росину сейчас же собраться да пойти к ней домой.
«Отчего ж невозможно? Возможно и желательно. Пошли!»
Кажется, никогда еще Натан не находился в своем доме с такими треволнениями и не покидал его с таким облегчением. Когда ж он оказался в квартире сестер, в Росининой комнате, то на него вдруг нахлынуло какое-то не вполне понятное чувство узнавания. Здравствуй, шкап! Здравствуй, кресло, здравствуйте, стулья, будь здрав, секретер! За то время, что он здесь не был, и думал, что, может быть, никогда не окажется, произошло столько всего: смерть, приключившаяся на его глазах; измена, случившаяся с его участием. Горлис вдруг почувствовал, как дорого ему всё, что есть в этой комнате: amore Росина, ее мысли, ее вещи, тело, их общие отношения. Ах да, и здравствуйте, многоуважаемое ложе! Они вновь сплелись в объятиях, скрепленных, как печатью, поцелуем. На сей раз, когда и тени мысли о чьем-то приходе уже не возникало, всё было долго и прекрасно.
И после того они оставались в постели. У Натана сегодня был «клубный день», в который его никто не контролировал. Росина же утренний набор упражнений сделала еще до похода к нему, а теперь времени до репетиции имелось еще много.
Они легко и весело болтали о том о сём. О театре, о новой комической опере, которую заканчивают ставить к русскому Дню дурака. В разговоре вышли на то, отчего ж всё-таки в последнее время Фина столь грустна. Оказалось, дело не в грубом «благодетеле», как думал ранее Натан, а в том, что ее «воздыхатель» куда-то исчез.
— Расстался с ней, сбежал без предупреждения, изменил? — Последнее слово Натан произнес как-то неловко, прямо-таки спазмом горло перехватило.
— Нет уж, — ответила Росина. — В том-то и дело, что исчез внезапно, когда у них всё было хорошо. Вот сразу после ее поездки в Кишинев и исчез.
— В Кишинев?
— Да, ну что же, tesoro, ты не помнишь? Она уезжала. А вернулась, только когда мы Pesce d’aprile отпраздновали. Неужто забыл? — лукаво, но и с намеком на обиду спросила Росина.
— Да как ты подумать сие могла? — возмутился Натан, кажется, вполне искренне. — Разумеется, про Poisson d’avril я прекрасно помню. Но я не знал, что она ездила в Кишинев.
— Ах да, видно, про место вояжа я не сказала. Но разве так важно, куда она ездила. Важно то, что на наше торжество мы были здесь совсем одни.
— Да, да, милая… Жалко твою Фину. — Нужно было произнести сие искренне, но с не слишком глубокой прочувствованностью, и кажется, Натану это вполне удалось. — И что ж получается. Она ездила в Кишинев со своим поклонником. Потом вернулась с ним в Одессу и больше его не видела?
Росина не нашла в словах Натана излишней заинтересованности в сестре, потому ответила открыто и полно:
— Нет же. Не так всё было. В Кишинев она ездила… Ну, с другим человеком. («С благодетелем», — понял Натан.) Но там она что-то сделала и по поручению своего поклонника. В Одессе ей не терпелось рассказать ему об этом. А он… Он исчез. И больше не появляется в тех договоренных местах, где они раньше встречались.
Натану трудно было поверить в то, что он сейчас слышал. Однако же становилось всё очевиднее, что Финин «воздыхатель» — не кто иной, как шляхтич Гологордовский.
— Так, может, он просто бесчестный человек, — намеренно заострил рассуждения Горлис, чтобы прямее выйти на нужный ответ. — Просто решил расстаться и просто исчез, ничего не сказав.
— Ах, dolce, даже не знаю, как было бы лучше для Фины, чтобы вот так — бесчестно исчез… Или… Или…
— Или что, amore mio?
— Поклонник рассказывал Фине, что совсем скоро в его жизни должны произойти великие изменения и тогда он прогонит прочь ее «благодетеля». И станет для нее всем. Будет только он — один.
Да, теперь уж сомнений в том, что тот, кого они обсуждают, — Гологордовский, не оставалось.
— Dolce, у тебя так сердце бьется, будто сейчас наружу выскочит, как в опере про ацтеков.
— Что ж ты хочешь, Росина, я слышу такую историю, возможно, о преступлении, об убийстве. И это всё с твоей сестрой, а значит — рядом с тобой! Я же волнуюсь.
Девушка прижалась к нему еще сильнее.
— А как так вышло, amore, что я никогда не видел этого человека? Они же, верно, давно вместе.
— Что удивляться? Ты ранее и Фину почти не видел. У нас с ней с ней общие комнаты — гостиная, туалетная. Горничная, одна на двоих, приходит помогать (ты ж ее тоже ни разу не видел). А у Фины, кроме того, есть черный ход из комнаты.
— Вот как? Экая хитрая.
— Да, она же старше. Поэтому имеет первое право выбора. А что ж ты меня не ревнуешь, Ниэль, не спрашиваешь, видела ли я его?
— Ну, конечно, ревную. — Пылкий Натаниэль крепко обнял ее, чуть не до хруста в костях. — И отвечай немедленно, негодная, видела ли ты сего поклонника кузины?
Росина рассмеялась, как от щекотки, а потом ответила, совсем серьезно:
— Не видела.
Так, выходит, портретный рисунок Гологура-Гологордовского показывать Росине смысла нет. И про покалеченный палец спрашивать тоже. Но как же получить подтверждение того, что Финин «воздыхатель» и Гологордовский — одно лицо? Однако же подтверждение пришло следом, само, в легкой болтовне Росины.
— …Но о его приходе я узнавала по тому, что сестра угощала меня салатом из селедки с апельсинами и травами или селедочным муссом.
— Что, и такое бывает?
— Да, tesoro, а ты не знал? Филейная сельдь перемалывается с размокшим хлебом, немного olio di oliva и сока, отжатого с лимона, а к нему поджаренный хлеб и, может быть, кружок апельсина…
О господи! После зрелища в бочке с селедкой, открывшегося ему в рыбной лавке, Натан не мог думать о селедке, не хотел слышать рецептов с ее присутствием. Но при всем том какой-то частию своего сознания он успел подумать: «Тоже мне “селедочный мусс”, тот же бродский форшмак, только обрезанный — без яиц и яблок с луком».
— Прекрасный рецепт, dolce, я запомню, — мягко перебил ее Натан. — Так, значит, самого поклонника ты не видала?
— Ни разу! Вот только разве что…
Натан, как мог, сдерживал сердце, чтобы оно опять не стучало слишком громко. А ведь Видок учил его и этому — как уметь успокаиваться в самых разных ситуациях. Нужно размеренное, под счет, чередование вдохов и выдохов. Пока считаешь, отвлекаешься — а значит, успокаиваешься. Не говоря уж о том, что правильное дыхание и само по себе благотворно.
