Вспомнилось, Марта говорила, что, выпивши, муж вел себя, как в городе, отданном на разграбление. А сколько ему было в 1790 году? Девятнадцать? Может, участвовал в знаменитой измаильской резне. Говорят, славные суворовцы после штурма там немало позверствовали. Боевой и мародерский путь Архипа Ласточкина можно установить через военное ведомство. Но нужно ли?..
— Что задумался, Танелю?
— Да так, Степко, вспоминаю, что было.
— И я теж. Ныне, когда мы с тобой знаем всё главное, и про дрібниці разобраться хочется.
— Хочется.
— Помнишь, ми дивувалися, как после твоей с Дрымовым поездки на хутор наше расследование тормозить начали. Гадаешь, это всё Шпурцман?
— Да. Но не только.
— А хто ще? Вязьмитенов?
— Конечно. Его это дело со многих сторон касалось. Изначально — чтобы родственнику Абросимову бед не было ни в одесских застройках, ни в обустройстве порто-франко. Когда ж нашлась дворянская одежда, появилась возможность подшить это в папочку об охране государя императора накануне его приезда. Ну и полячишек разных ущучить.
— Да уж, ляхов они не любят. Но как думаешь, дело это они вместе гальмували, слаженно чи каждый отдельно? Ты там, в канцеляриях, лучше за меня знаешься.
— Думаю, и так и так было. Шпурцман отвечал за подготовку доклада по части военного ведомства к приезду Александра I. В ланжероновских канцеляриях эта часть доклада должна была стать самой главной…
— Отако! А что ж они теперь делать станут?
— Собрали всех аврально. Пишут что-то… Но не думаю, что хорошо получится. Так я вернусь — к рассуждениям.
— Ага.
— Вязьмитенов же отвечал за безопасность августейшей особы, попутно решая финансовые дела шурина. Со Шпурцманом он общался во время совещаний. И видимо, там у них в какой-то момент сложился хороший контакт, сотрудничество. Потом, когда мы пошли в расследовании в правильном направлении, Шпурцман начал через Вязьмитенова аккуратно дело притормаживать.
— А мог Вязьмитенов догадываться за то, что помогает убийце?
— Нет. Точно нет. Он не стал бы так рисковать. Зачем ему это?!
— Так зачем же тормозил? Чи он такой дурень?
— Не столько даже дурень, сколько своеобразно мыслящий тип. Канцелярский. Особистский. Для коего неважно, что было, что в действительности происходит. Для него важно только, как это будет подано! Для Вязьмитенова дело потеряло смысл, когда стало ясно, что это не угрожает особе императора и негоции Абросимова. Разве что оставался интерес полякам насолить. Но то уж так — из любви к искусству. Тут всё понятно. Мне, признаться, с Дрымовым куда интереснее. Насколько он в сии дела посвящен был?
— Да ему что! Начальство приказало — он сделал…
— Постой, Степко, я тебе как-то рассказывал, как у Афанасия икона чудесно серебром прирастала?
— Так.
— Я, кажется, понял, с каких доходов!
— Цiкаво. И с каких?
— Одна порция серебра, благодаря Стефании, другая — Ставраки. Они от Дрымова получали информацию о произошедшем. Больше не от кого. Вот, стервец, получается, похищения меня — на его совести.
— Ну, он же не мог знать об их планах, приторговывая тем, что имеет — своими полицейскими сведениями. Это ж его обычный товар.
— Получается, что для дела Афанасия проще купить, а меня — похитить. Потом у него на руках деньги, а у меня на голове — шишки.
— Саме так. И после того самому Дрымову всякое сокрытие было на пользу, чтобы меньше о его служебных провинностях думали.
— Вот же стервец!
— Танелю, ну, такой он. Ты ж и сам его знаешь. Афанасий наш, Сосипатрович, человек не так чтобы хороший, но… приличный. Насколько се возможно для русского полицейского. Ты когда в тюрьме был, я с ним общался. Он защищал тебя, как мог. И не только потому, что такова позиция одесской управы благочиния, «полимейстерства», как ты говоришь, но и от себя лично тоже.
— Тем более что я… что мы ему карьеру делать помогаем… Послушай, а что ж он при таком хорошем отношении меня из тюрьмы не вывел? Сам завел, сам бы и вывел.
— А вот чего! Чтоб оставалось ощущение отстраненности. Вязьмитенов-то из Одессы никуда не уехал.
— Да, ты прав, должно быть… Еще вспомнилось. А что то за железки были, которые он вроде как нашел на хуторе, но так и не показал. Как думаешь?
— Нагадай-ка, что он за них говорил, когда показать и рассказать про них отказывался.
— Ну-у-у, сказал, что, мол, обыкновенные фурнитурные, или даже фурнитурно-скобяные товары.
— Цікаво… Фурнитурные, а также фурнитурно-скобяные… И это всё с хутора, который для нас прикрыли по приказу военного ведомства… Разное может быть. Но мне сдается, что это были армейские пуговицы. Знаю, офицеры в отставке часто их себе оставляют, когда не могут весь мундир возить или когда с кем-то обмениваются на память — по-дружески.
— Ну, пуговицы — это фурнитура. А «скобяные» отчего?
— Чорт його зна… Может, еще какой замочек армейский.
— Но ведь Гологордовский служил в армии Герцогства Варшавского. И чиновник по особым поручениям счастлив был бы от такой находки — поляков лишний раз замазать.
— То так. А вдруг там были не польские пуговицы, а русские военного образца (скажем, Гологордовский со Шпурцманом обменялся)? Вот тогда Вязьмитенов мог решить прикрыть такую находку.
— Точно! Тем более, ежели он перед тем советовался с военным чиновником, тем же Шпурцманом. Да, очень похоже… Меня еще беспокоит — как Шпурцман мог оказаться незамеченным во дворце Понятинских, на половине Стефании, в ее укромных комнатах? Ведь Понятинские, обое, жили в Одессе довольно нелюдимо, мало с кем общаясь.
— Коханець, полюбовник?
— Не исключено. Pani — женщина своевольная, свободная. Шпурцман с его петербургско-курляндским лоском вполне мог ей понравиться, — сказал Натан, слегка смущаясь от того, что вспомнил быстрый, с интересом, взгляд Стефании, брошенный, как ему показалось, и на него самого.
— Ото не знаю, — усмехнулся Степан. — Не хлопского разума дело. Хоча… Ты ж говорил, Шпурцман был в русской армии Сиверса, которая в Галичину вторгалась.
— Да… Постой, а когда я пересказывал тебе наше последнее общение с ним, о «даме» не упоминал?
— Не-а.
— Значит, тогда из головы выпрыгнуло. А сейчас вспомнилось. Шпурцман говорил, что в Кракове сначала Ежи спас его, а потом он — Гологордовского, причем уже не одного, а вместе с какой-то дамою.
— Тобто с какой-то pani. Если то была Понятинская, то, значит, они со Шпурцманом давно знакомы. И в Одессе также могли поддерживать отношения, с участием Гологордовского или даже без него.
