Натан кивнул головой. В Одессе после чумы, поразившей город в 1812–1813 годах, к возможности массовых заражений относились очень серьезно.
— Да, Афанасий, я-то точно приду. Думаю, и он не откажет. Но если вдруг не сможет, то я уж как-нибудь тебя предупрежу. Но и к тебе просьба. Спроси у начальства карету для нашего сбора на сию ночь. Попросишь?
— Попрошу.
— Вот со своей кумпанией, будь любезен, за мной заедь. У меня сегодня столь дел, что и пересказать трудно. Так чтоб я еще и на это сил не тратил. Дома прилягу отдохнуть. И ждать вас буду. Так можно?
— Можно.
— Тогда у меня последний вопрос. А зачем нужна такая таинственность? Почему незаметно? Неужто имеется возможность, что люди станут есть селедку из зараженной бочки, в каковой несколько дней пролежал труп?
— Ой, господин Горлиж, конечно же, есть такая возможность. Полная, я бы сказал — полнейшая. — Дрымову очень нравилось подслушанное где-то выражение «я бы сказал», оно ему казалось проявлением особой грамотности и высокого ума. — Изволишь ли видеть, я ж знаю наш народец, тут каждому не объяснишь, что селедка травленая. А кому объяснишь — могут не поверить, скажут: знаем этого Гологура, у него селедка всегда пересоленная, ничего с ней не сталось, что с мертвяком пару днёв полежала.
Натан вздрогнул от брезгливости. Как ни учили его в Sûreté преодолевать ее, но всё же не всегда получалось. Афанасий же, довольный такой реакцией, а значит, весомостью своего аргумента, продолжил:
— А уж как хлебного вина нахлебаются, так они, кажется, готовы на закусь подъесть не токмо ту селедку, а и самого мертвяка. — И тут Дрымов повторно, более смачно, сплюнул на пол; правильностью и обильностью этого плевка как бы смывая всю неловкость первого.
Глава 4,
в коей мы знакомимся с Французским да цесарским консульствами, а такоже канцелярией генерал-губернатора Ланжерона
А вот теперь настал черед самому трудному. После нервного перенапряжения, оказавшегося в какой-то степени и физическим, Горлису нужно было обойти все три своих работы, обработать новую почту. Хорошо хоть сегодня четверг, а не пятница, и политические отчеты нужно не сдавать, а лишь наметить, прорисовать их основные линии. Да и, правду сказать, нужно было обозначить свое пребывание на работе, хоть и сдельной, однако имеющей присутственные дни. Заниматься этим было тем труднее, что хотелось бросить всё к чертям да поехать на хутор к Степану, рассказать подробно о новом деле и обсудить его особенности.
Полицейские дрожки скоро довезли Натана до географически самой дальней точки из трех обязательных к посещению — на угол Казарменного переулка и Преображенской улицы. Страшно хотелось есть, а дом вот он — совсем рядом, но нет, нет, время сейчас слишком ценно. Лучше потерпеть.
Здесь было Австрийское консульство. С цесарским консулом Христианом Самуилом фон Томом у Натана сложились хорошие отношения, примерно такие же, как с Шалле. Но со своими отличиями. Андре-Адольф всегда был чиновником или дипломатом. И это чувствовалось в его строе мысли и поведении, при внешнем радушии всё ж крайне рассудочном и расчетливом. Самуил же фон Том (имя Христиан он предпочитал оставлять за скобками) имел несколько иного склада ум. Безусловно, он тоже прекрасно умел считать и рассчитывать. Но в общении был более прост и непосредственен. То есть фон Том отличался от Шалле примерно настолько же, насколько Шалле отличался от дель Кастильо.
Впрочем, что это мы так долго о фон Томе, ежели его сегодня всё равно нет? А есть только начальник канцелярии Пауль Фогель, личность для нашей истории, пожалуй, даже более важная. О нем, кстати, тоже следует несколько слов сказать: пожилой, но славный толстячок лет сорока пяти с зеркальной лысиной. Но это слишком простое и панибратское описание, в то время как сотрудник сей достоин большего. Он был настоящим пиитом канцелярии: работал чрезвычайно слаженно, ловко разбирая и сортируя приходящие бумаги и с невероятной скоростью находя искомые из прежних. Когда же речь заходила о составлении нового документа, то и тут дело спорилось: голова подбирала, а руки каллиграфическим почерком выводили готовые и ловко нанизанные на тему письма формулировки. При этом Фогель никогда не делал черновиков. Но, начиная письмо, похоже, всегда точно знал каждое слово и любую запятую в его окончании. Когда в Консульстве насмешливо говорили о чем-то крайне сомнительном, то обыкновенно восклицали: «Ага, ты мне еще скажи, что Фогель ошибся!» Заслышав из дальней комнаты эту фразу, старина Пауль пунцовел от заслуженного признания.
Сам он любил рассказывать, что, согласно семейным преданиям, мужчины в его роду были переписчиками книг. И от них ему достался этот дар — быстрого и точного нанизывания слов. «Хоть и чужих», — добавлял Фогель с легкой грустью. А уж это объяснялось тем, что канцелярские таланты в его натуре сочетались с тонким пониманием литературы. Говоря о разных пиитах, писателях, философах, он проявлял не только эрудицию, но и большие аналитические способности, рассуждая здраво и точно. За одним исключением. Старина Пауль так любил Новалиса
[8], что вот о нем совершенно не мог говорить иначе как с придыханием. И от других в этом случае иного тона терпеть не мог. Столь же зол Фогель становился, когда кто-то покушался вдруг на семейные предания, не к месту говоря, что якобы переписыванием книг занимались исключительно монахи (а они, как известно, были бездетны). Или что якобы древние переписчики по безграмотности делали множество ошибок. О-о-о, тут глаза канцеляриста становились стальными, как круглые пряжки на дамских туфлях. И уж в этом случае ждать от него быстрого разрешения вашего вопроса не приходилось (если вам что нужно в Австрийском консульстве в Одессе, вы это на будущее учтите).
А еще Фогель любил и умел посмеяться (впрочем, трудно ожидать иного от того, кто более десяти лет проработал под началом фон Тома). Тут нужно уточнение: пошутил-улыбнулся-посмеялся — это понятно, это просто. Но иногда на нашего толстяка нападали настоящие приступы смеха, так что трудно было остановиться, и это тормозило всю работу. К счастью, такое бывало нечасто. Тем больше, учитывая невероятную работоспособность старины Пауля во всё остальное время, такой недостаток был простителен.
И надо ж такому случиться, что один из приступов смеха напал на Фогеля именно в тот момент, когда Натан, с самого утра донельзя уставший и истрепанный, прибежал в канцелярию Консульства, чтобы скоренько привести в порядок имеющиеся записи и, как говорится, «выстроить линии» доклада. Со стороны это выглядело сущим издевательством (хотя в действительности, разумеется, таковым не было). Едва Натан, уцепившись за найденную мысль, закономерность, начинал нанизывать найденную нить рассуждений, как со стороны Фогеля раздавался взрыв смеха, что совершенно выбивало Горлиса из мыслительной колеи. Натан злился всё сильнее и уже, кажется, дошел до немыслимых крайностей, готовясь сказать что-то очень дурное о поэтических строках или философских сентенциях Новалиса. Но Бог уберег его от такой неосторожности, пробудив угрызения совести в Фогеле. В очередной раз отсмеявшись, тот сказал:
