– И что? По-твоему, из-за этого надо убить малютку? Ты
что, собираешься стать нейрохирургом, что ли? Да Господи, ты же делаешь очень
важное дело, ты растишь наших детей. Ты находишь, что это слишком большая
жертва для выпускницы Редклиффа? Я знаю, что когда-то ты считала, что должна
жить в Сохо, среди богемы, и писать романы. А я считаю твои теперешние занятия
более важными и полезными, и мне казалось, что ты тоже это поняла. Ради Бога,
Сара, стань ты наконец взрослой!
– Я взрослая, черт подери. Я не только повзрослела, но
и состарилась и не собираюсь гробить свою жизнь до конца ради кого бы то ни
было. Дай мне шанс, пожалуйста! Подумай обо мне. В мире ведь существуют не одни
лишь дети, Оливер, или ты этого не замечал?
– Я замечаю, что у тебя тут чертовски легкая жизнь.
Пока я лезу из кожи вон в Нью-Йорке, ты играешь с подружками в теннис или
печешь с Мелиссой печенье. Но этим ты и должна заниматься. Только не говори
мне, Сара, что это ужасно тяжело и так далее, я все равно на это не клюну. А
ребенок ничего не меняет.
– Да ну тебя!
Они спорили до двух часов ночи, и следующую ночь тоже, и еще
одну. Споры продолжались весь уик-энд и всю следующую неделю. С обеих сторон
были и слезы, и хлопанье дверьми, и обвинения. Оливер умолял Сару не делать
аборт, но в конце концов махнул рукой и сказал, что она вольна, черт подери,
поступать как хочет.
Сара дважды откладывала аборт, имела глупость позвонить
сестре, разговор с которой был еще более резким. Та сказала, что считает Сару
безнравственной и полоумной идиоткой.
Так продолжалось неделями, и в результате оба впали в
отчаяние, были измучены и издерганы. Кончилось тем, что они сумели снова привести
свои отношения в порядок, и Сара аборт не сделала. Оливер, однако, согласился,
что после этого ребенка она сделает себе стерилизацию. Он не считал это хорошим
решением, но в то же время понимал, что ни он, ни Сара не перенесли бы еще
одного удара по самым основам их брака, к тому же Сара категорически заявила,
что ни при каких условиях не намерена больше рожать.
Ребенок появился на свет в день выборов. Оливер во время
родов стоял рядом с женой, подбадривал ее, а она при каждой схватке проклинала
его. Впрочем, на протяжении последних восьми месяцев Сара чуть ли не ежечасно
повторяла, что будущий ребенок ее ни капельки не интересует. Олли же говорил,
что будет любить малыша за двоих и что дети ждут его с восторгом. Бенджамину
тогда было восемь, все это событие его чрезвычайно интриговало, а шестилетней
Мелиссе ребенок представлялся чем-то вроде куклы. Одна Сара не разделяла их
энтузиазма. Наконец показалась головка младенца – изумленному взору Оливера
предстал Сэм Ватсон, который громким криком прокладывал себе дорогу в мир и
таращил глазенки на папу. Малыша сперва вручили Оливеру, а он осторожно передал
его Саре. Та лежала вся в слезах, вспоминая, какие гадости говорила про этого
малютку. У него были черные волосики, зеленые, как у Олли, глаза, обещавшие
недюжинный ум и большое чувство юмора. Он принадлежал к детям, в которых
влюбляешься с первого взгляда, и сколь безапелляционно Сара отвергала его,
столь же пылко полюбила, как только взяла в руки. Это был ее ребенок: с самого
начала не крикун, не плакса, спокойный, радостный, не капризный. Он стал
главной в ее жизни страстью, и когда Оливер вечером возвращался с работы, Сара
потчевала его рассказами о гениальности и успехах Сэма. Малыш был просто
лапочка, и все были от него без ума: Олли, Сара, Бенджамин, Мелисса, бабушка и
дедушка. Ребенок рос замечательный, что доказало правоту Оливера, но он был
настолько великодушен, что не напоминал об этом, и оба супруга благодарили
судьбу за то, что аборт не состоялся. Сэм был хорош во всех смыслах и не стал
обузой, как того боялась Сара.
Чтобы облегчить ей бремя забот, Олли нанял домработницу,
женщину из местных, которая пятнадцать лет проработала у епископа и хотела
теперь устроиться в дом, где было бы больше жизни. Агнес, так ее звали, обожала
Мелиссу и Бенджамина и, подобно остальным, с первого взгляда полюбила Сэма,
что, впрочем, неудивительно. У него были круглые, как у херувимчика, щечки,
премилая улыбка, полненькие ручки и ножки, которые нельзя было не обнимать, не
тискать и не целовать. Часто случалось так, что Агнес и Сара сталкивались
лбами, целуя одну и ту же пухленькую щечку. Они при этом смеялись, а Сэм
радостно пищал. Агнес отвечала всем требованиям Сары, которая сожалела лишь о
том, что не имела такой помощницы, когда Бенджамин сотрясал своими воплями
стены их квартиры на Второй авеню, но тогда они не могли себе этого позволить.
Теперь очень многое изменилось и, как предвидел Олли, все давалось удивительно
легко.
Саре больше не нужно было готовить завтраки и ужины,
пылесосить, заниматься стиркой и уборкой. Два раза в неделю к ним приходила
женщина, которая убирала в доме, а кроме того, была великолепная Агнес. Она с
радостью поселилась в уютной маленькой комнатке на втором этаже, отделенной от
комнаты для гостей, в которой теперь была спаленка Сэма.
Малыш день и ночь был окружен заботой. Сестра проверяла, не
описался ли он, брат подавал мячики, мама, папа, Агнес души в нем не чаяли. И
что удивительно, он не превратился в избалованного тирана – напротив, оставался
необыкновенно приятным ребенком, радовавшим всех в доме. Опасениям Сары, что
это дитя разрушит всю ее жизнь, не суждено было сбыться. Сэму не требовалось
дополнительное внимание, в школе его хвалили, он с одинаковым удовольствием
играл и с мамой, и с Агнес, и с Мелиссой, а особенно, конечно, с Бенджамином
или с отцом. У Сары больше не оставалось оправданий для творческого застоя.
Не успела она оглянуться, как Бенджамину исполнилось
семнадцать, он был в выпускном классе. Пятнадцатилетняя Мелисса не отходила от
телефона, который непонятно для чего затаскивала в кладовку наверху, сидела
там, скорчившись, среди куч зимних вещей и болтала с какими-то неизвестными
ребятами. Сэму было девять, он играл в комнате, занимаясь своими делами, и лишь
изредка нужно было уделять ему время. Таким образом, условия для того, чтобы
писать, были. Она не могла сваливать на детей вину за то, что бумага остается
чистой, а пишущая машинка молчит.
Глядя на падающий снег, она думала, что скажет Оливеру. Уж
лучше бы он не спрашивал, как ей пишется. В последние два года он проявлял к
этому откровенный интерес, чем бесил Сару. Она не могла ему сказать, что ничего
из этого не выйдет, что в сорок один год ее самые плохие опасения оправдались.
Ее жизнь в самом деле была кончена. Она никогда не чувствовала себя такой
старой и выдохшейся, но теперь-то она точно знала, что не беременна: как и было
условлено, после рождения Сэма она сделала стерилизацию. Причина была иная. Это
было медленное, разрушающее психику осознание того, что жизнь зашла в тупик,
что мечты, которые у нее были в двадцать лет, давно развеялись и скорее всего
никогда уже не исполнятся. Не быть ей уже писательницей. Если бы Саре было
тридцать пять, эта новость могла бы стать для нее ударом, в тридцать девять –
могла ее убить. Но Саре был сорок один, и ей стало просто очень грустно. Ей не
оставалось ничего, кроме домашних будней, в то время как Олли поднимался к
новым успехам. Сару не покидало странное ощущение, что даже дети уже что-то
собой представляют, в то время как она деградировала. Бенджамин был прекрасным
спортсменом и великолепно учился. Мелисса имела выдающиеся артистические
способности, мечтала о профессии актрисы и становилась настоящей красавицей.
Оба, и брат и сестра, собирались поступать в Гарвард. Сэм обладал ангельским
голосом, пел в хоре и был необыкновенно сердечен и ласков, за что все его
любили. А чем могла похвалиться она? Детьми. Мужем. Домом. Фактом, что училась
в Редклиффе двадцать лет назад. Ну и что? Кому до этого дело? Кто об этом
знает? Кто помнит? Ей осталась лишь одна надежда, причем очень маленькая и
иллюзорная. Да и как ее осуществить? Как? Живя здесь, где она всем нужна. Но
нужна ли в самом деле? У них есть Агнес... С Олли она так поступить не может...
