Барельефы Оранжа и Сен-Реми, относящиеся к началу I века, являются в монументальной скульптуре наиболее ярким образом этих тенденций. Присущим им стремлением ставить исторические сюжеты на место мифологических, соблюдением археологической точности, они уже предвозвещают тот стиль, который сто лет спустя развернется на Траяновой колонне. Но только в произведениях более скромного типа мы увидим с полной ясностью, как глубоко проникло в Галлию влияние александрийских образцов.
В погребальной архитектуре Галлии мы находим большое богатство типов, чаще всего подражавших греко-римским (за исключением только типа мегалитической гробницы, которому сельское население долго еще оставалось верным). В общем, это были памятники небольшого размера: саркофаги, небольшие колонны, стелы, алтари, беседки, а иногда там и сям вдоль дорог или внутри частной ограды гордо высились настоящие большие здания, из которых иные стоят и доныне. Более массивные состояли из двух гигантских каменных квадр, из которых верхняя лежала, немного отступя. Таковы гробницы, найденные в Лионе и напоминающие помпеянские. Другие, очень высокие, с двухэтажной базой и чем-то вроде купола на вершине — могут быть сопоставлены только с некоторыми сооружениями римской Африки. Самыми замечательными образцами этой постройки являются могила Юлиев в Сен-Реми, Секундини в Игле, в окрестностях Трира, — первая в строгом стиле I века, вторая с чертами безвкусия, характерными для эпохи упадка.
Надгробные памятники различаются не столько архитектурной формой, сколько характером декорации — в связи с тем, слабо или сильно колонизована была область, к которой они принадлежат. В долине Роны и на берегах Рейна особенно любимы мифологические сюжеты. Попадаются и портреты, но в барельефах преобладает символизм с его обычными темами: Леда и лебедь, Ариадна и Вакх, Кастор и Поллукс, Федра и Ипполит, Амур и Психея, Орфей и Эвридика. Наоборот — в центре и на севере чаще всего попадается изображение умершего в его обычном положении, среди повседневных занятий. Этот мотив не чужд был и итальянскому искусству, но в нем он все же является исключением: мифологические аллегории достаточно ясно говорили мысли, воспитавшиеся на греческих сказаниях. Наоборот, для чистокровных галлов они были немы, и они предпочитали реалистические темы на барельефах в честь мертвых.
Римская Галлия оживает перед нами в коллекциях Бордо, Санса, Трира и др. На некоторых барельефах мы встречаем простой портрет. Фигура стоит в нише: мужчины держат кошелек, шкатулку, инструменты: ваятель представлен с резцом, другой работает сам над капителью колонны, украшающей его могилу. Женщины протягивают корзинку с цветами или фруктами, гребень, зеркало, флакон с духами. Дети держат игрушки или домашних животных. Одна девочка прижимает к груди кота, хвост которого клюет петух. В других случаях это целые сцены: колбасная, рыбная, семейство за столом, мастерская штукатура, разгружаемый экипаж, лодка с гребцами, арендаторы, подносящие свою плату натурой. Одежда почти не изменилась со времен кельтской независимости. Она живет в простонародных и низших городских слоях, более верных национальной традиции. Мы видим здесь галльскую обувь — gallicae, панталоны — braccae, плотно охватывающие ногу ущиколодки, caracalla, стянутую у талии поясом с развевающимися концами, sagum с широким шарфом вокруг шеи. У некоторых вместо sagum — одна из тех пелерин с капюшоном (cuculla), которые фабриковались в Сенте и Лангре. Женщины одеты в длинные туники с короткими рукавами, в короткие чулки, туфли и кукуллу, для защиты от холода.
Очень ценные для археолога и историка, — эти барельефы не имеют художественного значения. Их детали занимательны, взяты из жизни, говорят о верном чувстве; самое разнообразие их свидетельствует об известном творчестве, которого уже вовсе нет в однообразных шаблонах мифологических барельефов, но, к сожалению, рука художника — неумела и грубо неловка. Правда, большинство этих барельефов — вещи на широкий спрос, по низкой цене, но выполнение не представляется более совершенным и на богатых и пышных могилах, как, например, трирские.
Почему нация, столь богато одаренная в художественном отношении, что она доказала впоследствии — дала так мало в один из самых цветущих периодов своей истории? Не забудем, что на ее долю досталось подражание, гибельно действующее на творчество, — подражание культуре, клонившейся к упадку. Греческое искусство завершило полный цикл своего развития. Ему нечего было сказать, и оно замолкло в ожидании той поры, когда новые идеи и верования, новые идеалы создадут новую эстетику. Упадок начался во II веке и шел с ужасающей быстротой. Если литературное творчество Галлии все же выше ее пластической продукции, то это объясняется не только тем, что в самой античности литературный упадок совершался медленнее, нежели художественный, но и тем, что между литературными тенденциям древних, с одной стороны, и естественными склонностями галлов, — с другой, было известное сродство, тогда как наоборот, в области пластики замечается полная противоположность между первыми проявлениями галльского национального гения и образцами, данными античностью.
Зато галлы всегда отличались в художественной промышленности, и эта традиция сохранилась и после завоевания, испытав, правда, в значительной степени эллинское влияние. Конечно, мы не упоминаем о реннской золотой патере, ни о серебряных вазах, найденных в Берне и Гильдесгейме. Все это произведения мастерских Александрии, — в лучшем случае, выписанного оттуда художника. Но несомненно, что александрийские мотивы вызывают подражания. Они появляются на красной глиняной посуде, так называемой самосской (собственно итальянского происхождения), которая начинает массами фабриковаться в Галлии, в целом ряде мастерских, как в Лезу, Виши и Тулоне. Отсюда же расходилась масса фигурок, неумелых подражаний произведениям греческих коропластов, которые представляют удивительное сходство с подобными же вещицами, найденными в Сирии и Файуме.
Несмотря на эти влияния, в галльской художественной промышленности чувствуются оригинальные инстинкты расы. Принципы этой промышленности общи были всей северо-западной Европе и резко противоположны принципам классического искусства. Потому-то, может быть, последнее, разом перенесенное в столь чуждую ему среду, и не могло процветать в ней. Тогда как эллинизм создавал прекрасное путем подражания жизни, — в центральной и северной Европе преобладал геометрический стиль, где исключена человеческая фигура, и где самые органические формы превращаются в декоративные мотивы. В нем сильно выражена любовь к ярким краскам и ажурным металлическим украшениям. Эти вкусы, не исчезнувшие в римский период и сказавшиеся на маленьких бронзовых вещах, в общем проявляются робко и только струями, точно поток, показывающийся местами и затем скрывающийся под землей. Но они вскроются с новой силой, когда падение Рима, одряхление его искусства и появление на сцене северных народов словно освободят их от оков чужого влияния и дадут им новый импульс. Тогда мы как бы присутствуем при обратном победоносном наступлении кельто-германского стиля, проявляющегося в черной керамике, в перегородчатой эмали франкской эпохи, в резных пластинках аламаннских и бургундских некрополей. И следя дальше за историей французского искусства, внимательный историк откроет эти национальные элементы в блестящем его развитии в последующие века.
