Екатерина Алексеевна обидчиво поджала губы.
— Вот всегда ты так, — упрекнула она своего полковника, который будто бы уже и забыл, что собирался трогаться с места. — Толком не выслушаешь ничего, договорить никогда не дашь. Дочерью совсем не интересуешься…
— Да интересуюсь я, интересуюсь, — раздраженно отмахнулся муж от ее упреков. — Просто сейчас мне гораздо интереснее то, что ты про этого Сорокина сказала. В пространстве перемещается, говоришь? Вещи двигает?…
И жена со смешками и прибаутками рассказала ему обо всем том, что вот уже несколько дней подряд, взахлеб, с расширенными от восторга и какого-то благоговейного ужаса глазами пыталась втолковать ей дочь. При этом Екатерине Алексеевне и в голову не пришло выполнить данное дочери обещание о сохранении тайны — кто ж будет всерьез воспринимать все эти глупые детские секреты?!
Муж слушал ее не перебивая. Затягивался сигаретой, аккуратно стряхивал пепел за окно так и не тронувшейся с места машины, кивал в нужных местах со взглядом человека, не придающего особого значения женским россказням, но при этом начисто, казалось, запамятовал, что куда-то так торопился с утра и просил жену собираться побыстрее.
Василий Иванович Котов был человеком строгого долга и безупречной воинской дисциплины. Для всех вокруг, в том числе и для жены и дочери, он был военным чиновником, кадровиком, почти штабной крысой; эта легенда нужна была не только во имя спокойствия его семьи, но и главным образом для того, чтобы предупредить малейшую утечку информации со стороны его родственного окружения. На самом же деле Котов давно служил в одном из самых секретных подразделений органов безопасности, которые, какое бы имя они ни носили, всегда оставались для непосвященных тайной за семью печатями и включали в круг интересов своего ведомства порой самые неожиданные вещи и занятия.
Олин отец уже много лет занимался проблемами биологического оружия, возможностями использования биологических организмов в качестве носителей подрывных средств, интеллектом биологических систем и скрытыми, резервными возможностями живой материи, которые можно было бы использовать в военных целях. Все, что касалось изысканий в области паранормальных способностей любого живого организма, было его прямой епархией, хотя даже жена его, вероятно, нимало изумилась, если бы ей случайно проговорился кто-нибудь, что Василий Иванович считается в своем узком кругу одним из наиболее умных, грамотных и компетентных профессионалов и что его мощный интеллект (который сама она, преподавая в вузе, давно привыкла оценивать в муже как средненький) вызывает не только робость у подчиненных, но и зависть у вышестоящих. Даже частые отъезды, связанные с командировками в Главную исследовательскую лабораторию, которой Котов руководил и которая была расположена под одним из крохотных городков Черноморского побережья России, не вызывали никаких подозрений: Василий Иванович обычно списывал эти отлучки на штабные учения, кадровые проверки и тому подобные должностные причины.
Никогда особенно не присматриваясь к близким друзьям и школьной жизни своей маленькой дочери — настолько далеко все это казалось ему стоящим от подлинной цели его существования, от его прямого профессионального долга, — Котов тем не менее не был зашоренным или узко мыслящим глупцом. Он всегда был открыт навстречу любой новой информации, любым неожиданностям, потому что крепче всего на свете усвоил одну нехитрую истину: жизнь богата на сюрпризы, и то, что ты ищешь, может внезапно обнаружиться у тебя под самым носом.
А потому, внимательно выслушав этим утром Екатерину Алексеевну (и постаравшись потом быстренько переключить внимание жены на какой-то совсем посторонний предмет), Котов ненадолго заехал на службу, сообщил, что сегодня его больше не будет — он «в поле» — и неторопливо, несколько раз поменяв транспорт и направление движения, отправился к школе, где учились его дочь и братья Сорокины. Полковнику не хотелось, чтобы кто-нибудь из конторы раньше времени обнаружил его интерес к этой школе, не хотелось засвечивать ни свою дочь, ни новую, пока еще лишь мелькавшую в мыслях расплывчатым неоформленным пятном идею.
Разумеется, ему было совсем несложно отыскать Андрея Сорокина и установить за ним слежку так, чтобы тот ни в коем случае не заподозрил ничего странного или необычного. Прохаживаясь мимо школьного двора, мимо подъезда Сорокиных, мимо тех магазинов, куда Андрея посылали за продуктами, наблюдая за ним и тогда, когда он весело болтал с братом, когда он считал, что находится в одиночестве, Котов старался составить себе как можно более полное и тщательное представление об этом мальчике. Главное было сделать для себя вывод, разобраться за несколько дней: стоит ли и дальше тратить время, научный интерес и драгоценные бюджетные деньги или же это просто пустышка, болванка, типичный мыльный пузырь?
Очень многое в Андрее показалось ему странным: чуть отсутствующий взгляд, размытое внимание, которое парню явно было не так-то легко сфокусировать на вопросе незнакомца, осведомлявшегося о дороге или просившего закурить, нервные движения изящных, с длинными пальцами рук… И все-таки пока все подмеченное Василием Ивановичем могло быть отнесено к обычному юношескому неврозу, какой-нибудь там вегетососудистой дистонии. Но как же тогда быть с Олиными рассказами? Ничего, разумеется, специально не уточняя у дочери, не давая ей заподозрить особый, внезапно проявившийся интерес отца к ее дружбе с Павликом, Котов тем не менее все равно внимательно следил за любым Олиным упоминанием о Сорокиных. И все, на что девочка так значительно намекала, будучи уверена, что отец не знает, о чем идет речь, — все это не казалось ему ни пустой фантазией, ни выдумкой, ни враньем.
Василий Иванович смог убедиться в своей правоте однажды вечером, когда осенние сумерки уже спустились над Москвой и месяц начал слабо просвечивать сквозь затянувшие небо облака. Андрей ждал у школы Павлика, задержавшегося сегодня в своей волейбольной секции. Он сидел на скамейке в школьном дворе, по привычке засунув руки в карманы, и, запрокинув голову, внимательно следил за плавным движением облаков в уже потемневшем, но не совсем еще черном небе.
Котов стоял чуть поодаль, рядом с кованой школьной оградой, и так, чтобы юноше не было его видно. Честно признаться, он считал этот вечер последним в скучной череде вечеров, проведенных поблизости от Андрея Сорокина. Время шло, а ничего сверхъестественного в поведении этого парня ему обнаружить так и не удалось. И Василий Иванович считал, что завтра утром он с легким сердцем и чистой совестью, с сознанием исполненного профессионального долга сможет навсегда забыть об Андрее и положить его дело под сукно.
Много позже, когда он вспоминал об этом вечере, он так и не мог точно сформулировать сам для себя, что же именно вдруг насторожило его в поведении Андрея. Может быть, это была научная интуиция, а может быть — шпионская подозрительность, называть это можно как угодно. Но в один прекрасный момент Котову вдруг показалось, что на скамейке вместо живого человека сидит картонная мишень, муляж, манекен. Вот он, Андрей Сорокин, только что был рядом: шевелился, двигался, что-то бормотал себе под нос. И вдруг — нет человека, а вместо него в нескольких метрах от Котова какая-то бледная, безжизненная тень… И, не веря своим глазам, придвигаясь все ближе к расплывающемуся в сгустившихся сумерках силуэту, Василий Иванович демонстративно покашливал, нарочито громко шуршал опавшей листвой, даже слегка напевал что-то опереточное, но так и не сумел обратить на себя внимание застывшего на скамейке парня, не смог заставить его повернуть голову в сторону раздающихся звуков.
