Лишь потом это узнала и сама Наташа. Сначала мать ничего не сказала ей, только выдохнула едва слышным от потрясения голосом: «Пойдем быстрее!» И, конечно же, девушка могла бы сама догадаться, что только одно могло вынудить ее мать прийти на вечер вот так, не вовремя и не к месту…
Но Наташа не хотела догадываться. Она шла за тащившей ее матерью, двигалась по темным улицам точно слепая, послушно села вслед за Аллой Михайловной в ожидавшее их такси, молча брела по белым длинным коридорам… Она знала, что это — вот это, белое и большое, — больница, но не хотела об этом думать. Она все понимала, но не желала, чтобы это стало правдой. Это был лучший вечер в ее жизни, ее праздник, почти триумф, и он должен был таким оставаться. Вопреки всему на свете.
Но когда Наташа оказалась в палате, где лежал опутанный трубками и проводами ее отец, ей все-таки пришлось признать очевидное: праздник кончился. Остался хмурый врач, который развел руками и сказал: «Обширный инфаркт. Вряд ли можно ожидать улучшения. Конечно, мы делаем, что можем, но, сами понимаете… Вы можете побыть тут с ним». Мать, заплакав, быстрыми шагами вышла следом за врачом, расспрашивая его о чем-то умоляющим голосом. А Наташа осторожно присела на кровать рядом с отцом и расправила на серой больничной простыне свое кипенно-белое платье. Глянув на легкие складочки воздушной юбки, она вдруг ощутила комок в горле. Подумать только, ведь всего час назад она веселилась на балу, уверяла себя, что все будет прекрасно, а на самом деле судьба уготовила ей в этот день совсем, совсем иное.
Отец продержался еще почти сутки. Он так и не пришел в сознание, пальцы его слабо шевелились, как будто откликались на пожатие постоянно находившихся рядом прекрасных пальцев его жены. Мать почти не говорила с Наташей; она все время молчала и только плакала, вглядываясь в безнадежно закрытые глаза, в уходившее навеки лицо человека, который был единственным мужчиной в ее жизни. Ее собственная жизнь, казалось ей, уходила вместе с ним; конечно, у нее оставалась Наташа, но все-таки это было другое. Как женщина она умирала сейчас вместе с мужем, едва ли вспоминая о том, что ей всего лишь сорок два года и что еще есть возможность стать счастливой и без Николая.
А Наташа тоже молчала, тупо глядя на отца, некогда такого веселого и сильного. Она, Наташа, не позволит, чтобы жизнь и с ней обошлась так же сурово. У нее все будет иначе. Обязательно будет.
Глава 2
Как ни странно, первые институтские годы запомнились ей плохо. Правда, это действительно была ее любимая химия, были новые друзья и первые радости «взрослой» жизни, это были преподаватели, для которых фамилия Наташи оказалась «говорящей»: они еще помнили взлет научной звезды Нестерова, и до сих пор некоторые из них, не знавшие, куда именно он пропал, рекомендовали студентам его работы, ставшие классикой… И все-таки счастья, которого она ждала, эти первые годы ей не принесли.
Хроническое безденежье в семье, не позволявшее девушке ни на минуту забыть о строгой экономии (настолько строгой, что даже стакан газировки за три копейки она могла себе позволить далеко не всегда — обходилась однокопеечной без сиропа), постоянный глубокий душевный траур матери, которая так и не стала прежней после скоропостижной смерти отца, — все это делало жизнь Наташи скудной и одинокой. Единственной отдушиной для нее стала та самая наука, которая была смыслом жизни отца. И, отчаянно штудируя отнюдь не студенческой сложности труды по химии, биологии, естествознанию, уже к четвертому курсу она оказалась на своей кафедре признанным авторитетом, к мнению которого прислушивались порой даже маститые профессора.
Все изменилось, когда однажды вечером она случайно, выглянув в окно, увидела, как, тяжело сгорбившись, надсадно кашляя, едва передвигая ноги, ползет с работы ее мать. Некогда статная, с горделивой осанкой, Алла Михайловна Нестерова за минувшие три года исстрадалась и изболелась так, что теперь ей неподъемной тяжестью казалась даже плетеная авоська с двумя выглядывающими оттуда бутылками кефира. К тому же у нее вдруг открылась астма, причиной которой, скорее всего, стала постоянная работа с химвеществами. И если усталость она еще могла скрывать от дочери, то бесконечный кашель по ночам спрятать оказалось невозможно.
— Все, — твердо, с мрачной безнадежностью в голосе сказала Наташа, открывая в тот вечер матери дверь. — На работу ты больше не пойдешь. Увольняйся.
И Алла Михайловна действительно на другой же день подала заявление об уходе. Девушка, честно говоря, не ждала от матери такой покорности и мигом почувствовала себя в ловушке, сообразив, что неожиданно взяла на себя ответственность, которую вообще-то брать не собиралась. Однако было уже поздно: бразды правления в семье оказались в маленьких Наташиных руках, а вместе с ними и необходимость зарабатывать на жизнь. Существовать на мамину зарплату и Наташину повышенную стипендию они еще как-то могли, но теперь одной стипендии вкупе с крохотной пенсией было уже явно недостаточно…
На помощь пришла их старенькая соседка, Зоя Степановна, помнившая Наташу еще ребенком и всю жизнь проработавшая в Первой градской больнице. Она устроила девушку нянечкой — на таких работников в советских больницах всегда был дефицит. Теперь Наташе пришлось уйти на вечернее; день или ночь, в зависимости от смены, она проводила на работе в неизменном белом халатике, а в свободное время корпела над дипломом, который начала готовить задолго до положенного легкомысленным студентам срока. Кто бы мог подумать, негодовала про себя Наташа, что ей — это ей-то, надежде родного института, лучшей студентке курса! — придется выносить судна за больными и мыть в палатах полы… И кто бы мог подумать, счастливо улыбалась она уже через год, что именно эта проклятая, постылая работа станет той самой волшебной случайностью, которая озарит ее жизнь светом нежданной удачи и даст ей все, о чем она только смела мечтать.
Это случилось ранней весной, ночью, когда все больные уже спали и дежурная сестричка тоже сладко посапывала на диване в ординаторской. Наташа, примостившись за освободившимся столом, вычитывала отпечатанную уже дипломную работу. Мягкий полукруг света настольной лампы падал на ее склоненную голову, остро отточенный карандаш легко скользил по черным ровным строчкам, губы тихонько шевелились, проговаривая про себя какие-то фразы, и девушке казалось, что так будет всегда: ночь, рукопись, тишина и приглушенный свет на столе… Однако крупная темная тень вдруг упала сверху на рукопись, и большая мужская рука накрыла тонкие Наташины пальчики, держащие карандаш.
Ойкнув от неожиданности, она резко подняла голову и тут же улыбнулась, убедившись, что ничего страшного не грозит.
— Не спится, Валерий Павлович? — приветливо спросила она, поднимаясь из-за стола навстречу пациенту, с которым, как ей казалось, просто нельзя, невозможно разговаривать сидя.
— Не спится, Наташа, — пожаловался невысокий, полнолицый человек. Он был пухлый, кругленький, мягкий, как мячик, всегда добродушный и ласковый. Дурашливо подмигнув девушке, он запел на мотив арии Татьяны из «Евгения Онегина»: — Не спится, няня, мне так ску-у-ушно! Открой окно и сядь ко мне!..
