Я потянулся в неё всем своим существом, всеми оставшимися силами. Почувствовал, как ослабевает давление веревок на запястьях, как лёгкие сами набирают воздух, чтобы выдохнуть заклинание, и… Где-то в позвоночнике зародилась волна боли. Огнем пробежав по синапсам, она добралась до черепа и расплескалась под сводом, ослепляя, оглушая, и наконец, милосердно лишая сознания.
Ну, всё. Конец. — пришла последняя мысль. — Спылился.
— Ваня?
— М-м-м…
— Вань, просыпайся, обед стынет.
— Что? Где обед?
Сев, я с размаху вписался лбом во что-то очень твердое. Показалось, что череп раскололся, как грецкий орех, и распухшие мозги выплеснулись наружу.
— М-мать святая богородица…
— Не ори. Охранники услышат.
Не пытаясь больше шевелиться, я разлепил глаза. Низкий колючий потолок, такие же стены, все в неприятных темных потеках. Серенький свет едва пробивается сквозь зарешеченное окошко.
И запах. До боли знакомый, вызывающий чувство суконной тоски, безнадеги и вшей. Карболка пополам с прокисшей капустой… Так пахло в приемнике для бродяг, куда я частенько попадал в детстве.
— Где мы?
— В участке. В камере.
И я всё вспомнил. Нахлынуло облегчение: мы всё-таки живы. И Маша жива, и я жив. Не спылился. Еще нет.
Осторожно, пригнув голову, я сел. Потолок был низким — наверное, специально. Согнувшись в три погибели не очень-то побуянишь…
Маша выглядела нормально. Ну, почти. В тусклом свете её кожа светилась, будто восковая, а глаза были огромные и темные, как колодцы. Волосы с одной стороны лица потемнели и ссохлись сосульками.
Неожиданно меня охватила нежность к этой девчонке. Знакомы без году неделя, а она вон как за меня стоит — прям, как за брата…
Протянув руку, я погладил её по щеке.
— Бедная. Досталось тебе.
— Не больше, чем тебе. Ты как, кстати?
Я, кряхтя, ощупал бока.
— Ничего, жить буду.
— Ага. До вечера.
— Что до вечера?
— Жить нам осталось до вечера. То есть, часа полтора. Уже и виселицу на площади смаздрячили, по заряду дроби им в пузо…
— Значит, нас повесят.
— Вроде как.
— Быстро же в вашем городе позабыли о том, что все люди — братья.
— Штык этого не допустит. — Глаз и щека у Маши налились нездоровым багрянцем, это было видно даже в полумраке, царящем в камере.
— А кто нас в тюрьму кинул, как преступников?
— Может, это для нашей же безопасности.
— Ты сама в это не веришь.
— Штык не может оказаться плохим. Он Бабуле всегда помогал.
— Ты и про Мадам Елену так говорила.
— И что?
— Ты не слышала? Это она наводку дала, чтобы нас схватили.
Она сникла. Виновато посмотрела на меня и отвернулась. Я притянул её к себе и обнял. От волос Маши чуть-чуть пахло кровью.
— Пока ты спал, в участок Ростопчий приходил. — буркнула она мне в плечо. — Так орал, что стекла дрожали. Требовал выдачи преступников — нас, значит…
— Про Лумумбу ничего не говорили? — спросил я после паузы. Маша молчала. — Ты что-то знаешь?
— Ростопчий клялся, что видел его мертвым.
Голова начала болеть сильнее.
— Этого не может быть.
— Когда умирает сильный маг… — проговорила она, ковыряя дырочку на моем рукаве, — Колдовство рассеивается не сразу. Бывает, проходит несколько дней.
Рванув ворот, я попытался нашарить крестик, и не смог. Стащил рубаху, обсмотрел всё своё туловище… Пошарил в карманах, даже трусы обхлопал! Потом упал обратно на лавку и слепо уставился в стену.
Стена была серая, бугристая, в трещинах и потеках. В углу, под ней, скопилась горстка мусора. Травинки, сухие соломинки, пара дохлых пауков и окурков. А еще — мертвые мотыльки с истлевшими, похожими на пепел, крылышками…
Лумумба. Мой друг, наставник, мамка и нянька. Он был уверен, что безвыходных ситуаций не бывает. И еще в том, что бороться нужно до конца.
Как-то он спросил:
— Знаешь такую поговорку? Когда бог закрывает дверь, он открывает окно.
— Ну…
— Гвозди гну. Нафига, скажи на милость, нужно это окно? Свежего воздуха перед смертью глотнуть? Боги буша никогда не оставляют открытых окон. Они дают топор, чтобы ты сам вырубил новую дверь…
Попытавшись вскочить, я вновь жестко ткнулся в потолок макушкой. Боль отрезвила и придала сил.
— Ты чего?
— Я не собираюсь здесь сидеть и покорно ожидать какой-то там казни. Я оперативник, а не сопля зеленая.
Маша красноречиво кивнула на запертую железную дверь.
— И куда ты, с подводной лодки, денешься?
Пошарив безумным взглядом по стенам, потолку, забранному толстыми прутьями окошку, я вновь уставился на Машу.
— Кричи. Изо всех сил кричи. — она несколько раз удивленно моргнула.
— Ты что, окончательно с катушек съехал?
— Наоборот. Спасение утопающих — дело рук самих утопающих.
— И… Что кричать-то?
— Что насилуют.
— Очешуеть… Ты серьезно?
— На все сто.
— И это весь твой план?
— Время планов прошло. Пора рубить дверь.
Маша была прирожденной актрисой. Она так орала, что даже я поверил, и засмущался: вдруг на меня подумают…
Когда в замке загремел ключ, мы были готовы. Первый охранник влетел в камеру сам — даже ничего делать не пришлось, только протянуть руку и несильно стукнуть его о стену. Второго я огрел дверью. Третий успел сдернуть древний калаш и уставить мне в брюхо, но Маша, подскочив, рванула ствол на себя, охранник потерял равновесие, а я дал ему по ушам, втащил в камеру и выскочил в коридор.
— Налево и вверх по лестнице. — подсказала Маша.
Несколько раз глубоко и быстро вздохнув, я почувствовал, как кровь побежала быстрее. Сердце, дав несколько сбоев, ускорилось, и наконец застучало в ровном, ускоренном, ритме. Воздух сгустился.
— Держись позади меня и не отставай. — сказал я и побежал.
Это не был бег в прямом смысле. На самом деле, я двигался будто сквозь мутный вязкий кисель. Им можно было дышать — если прилагать усилия. Когда на пути попадались серые, слегка размытые тени, я хватал их, стукал о стену и укладывал на пол вдоль плинтуса. Оставалось только надеятся, что никого до смерти не убил…
Раздалось несколько негромких хлопков — по нам стреляли. Мне пули были не страшны, а если Маша выполняет мои указания, ей — тоже.
